Одиночества нет - [4]

Всего этого Лена, конечно, не знала, за исключением только, что покойная тетя любила «Белую Чайку», и не упускала случая угостить ликером своих близких. Она не знала и не понимала смысла дядиных действий, но чувствовала гнетущее одиночество, сквозящее в каждом движении пожилого человека, словно бы кроме него никого больше не существовало. Только неверный свет пламени в камине, вялая рука с рюмкой, поскрипывание кресла, мерное тиканье огромных напольных часов, и больше ничего, старость и одиночество, мерный покой. Лене стало жутко до крика, и она прикрыла ладонью рот.

Войдя в свою новую спальню, она, не зажигая света, села на кровать. Надо было разобрать сумку, принять душ с дороги, но не было сил. Лена подтянула ноги к себе, и села, обхватив руками колени. Девушка понимала, что все повторяет и повторяет про себя один и тот же вопрос, на который нет, и не может быть ответа, но ничего не могла с собой поделать.

Словно сам собой в руках оказался мобильный телефон. Загорелся экранчик верного «Самсунга». Пройтись по социальным сетям? Но слишком много общих знакомых. Слишком велика вероятность, то что-то снова напомнит ей о нем. Может быть, все-таки позвонить? Но что она ему скажет? О чем они вообще могут сейчас говорить? Но вдруг этой ночью после долгого пути она оказалась в огромной полупустой комнате, чтобы, наконец, услышать слова, которые заслуживает? Экранчик, не дождавшись решения, погас. Но Лена по-прежнему сжимала трубку в руке, словно в этом было ее спасение. Может быть, все-таки позвонить? Или написать сообщение? Вдруг аппарат зажужжал и громко заиграл «Знаешь, все еще будет». Всего месяц назад она установила эту мелодию для звонков от близких людей. Даже не взглянув на экран, Лена поднесла трубку к уху:

— Да!

— Алло! — мужской голос, но совсем не тот. — Дочка?!

— Да, папа, — почти прошептала она, тщетно надеясь, что перемена в голосе ускользнет от родителя. — Привет.

— Как ты, дочка? Как добралась? Почему ты не звонишь?

— Все нормально, папа. Нормально добралась.

— Точно нормально? У тебя что-то с голосом. Тебе не нездоровится?

— Папа, у меня все хорошо. Не надо.

— Чего не надо?! Мы же волнуемся.

На эту фразу она не стала отвечать.

— Послушай. Может, все-таки, передумаешь? Поживешь у нас? Ты не думай, мы не будем к тебе приставать. Мы разве не понимаем? Дочка, в такие минуты и нужны родители. Возвращайся, мама очень скучает!

А на это отвечать уже не было сил.

— Что ты молчишь, дочка?

— Папа…

— Хорошо, я все понимаю. Мы понимаем, как ты себя чувствуешь. Ничего, не хочешь отвечать, не говори. Знаешь, ты, наверное, и правда, поживи немного… Таня, погоди… погуляй, отдохни, подыши морским воздухом. А потом приезжай. Привезешь мне «Северной Гавани». А маме конфет «Сибирова». Таня, что ты, не надо! Ну вот, мама плачет. Хочешь с ней поговорить?

— Нет.

— Да-да, конечно. Дочка, ты только не…

Лена даже сама не поняла, как получилось, что она нажала отбой. Наверное, так хотелось прекратить этот разговор, что пальцы сами выполнили ее желание.

Она положила перед собой телефон, завалилась на бок, подтянула руками колени и, наконец, заплакала. Как было бы хорошо, если сейчас, со слезами вышла вся боль и тоска! Однако соленая влага сочилась из глаз, а горечь оставалась внутри.

— Простите. Возможно, я помешал?

Голос донесся из дальней части комнаты, оттуда, где был камин. Приглядевшись, Лена заметила темный силуэт и услышала шум, как будто осыпаются и хрустят под ногами мелкие камешки.

Незнакомец выпрямился, и в тусклом свете блеснула огромная латунная пряжка ремня и два ряда желтых пуговиц.

— Это, конечно, неловко, но я услышал, что здесь кто-то плачет, и подумал…

Лена поняла, что странное оцепенение, владевшее ею, исчезло. Это был не страх, скорее нерешительность. Трудно было собраться с мыслями и понять, как себя вести.

— Как услышал?

— Через трубу. Через каминные трубы можно раскрыть государственный заговор, чего уж стоит услышать плачущую девушку, когда весь город спит?

Лена невольно всхлипнула.

— А вы кто?

Гость сделал шаг к окну, и она увидела его в сумеречном свете: невысокий, в темном сюртуке, громоздких башмаках и цилиндре. Он был настолько весь из прошлого, что казался ненастоящим.

— Трубочист, — он смущенно пожал плечами.

— А разве сейчас они еще бывают?

— Пока есть трубы, должны быть трубочисты, — улыбнулся гость.

Он подошел к столу, задвинутому в эркер, и остановился. Когда-то, давным-давно эта большая комната с огромными окнами, эркером и камином была спальней и кабинетом дяди и его жены. Тогда дяде приходилось много работать, и он любил сидеть над бумагами и смотреть на уже спящую супругу. Теперь же стол отодвинули в эркер, и ничего не напоминало о тех временах. Гость потрогал пыльную столешницу и спросил:

— Можно я включу свет?

— Ой, нет! — попросила Лена, которой очень не хотелось, чтобы незнакомец увидел ее заплаканной.

— Всего лишь лампу на столе? Вы же должны меня разглядеть, а то так и будете бояться.

— Включайте, — подумав, согласилась девушка. — А вы что, еще долго собираетесь тут оставаться?

Трубочист щелкнул выключателем, и лампа загорелась желтым светом, очерчивая круг на столе и полу. Теперь Лена разглядела гостя яснее. На нем был старомодный двубортный сюртук, из темного бархатистого сукна, перехваченный на талии толстым кожаным ремнем с огромной латунной пряжкой. Его круглое лицо казалось простым, но во взгляде пряталась легкая ирония. Если бы не глаза и улыбка, Лена бы подумала, что он ее моложе. Гость положил цилиндр на стол и уселся в кресло спиной к эркеру.