Ода утреннему одиночеству, или Жизнь Трдата - [45]

Перевернув полученную от Ивара Юмисея открытку, я почувствовал неожиданное волнение: ведь на ней была изображена та самая гостиница, в которой я некогда обнимал Кюллике. Как давно это было — и в то же время как недавно! Время есть относительная категория уже потому, что его можно, как катушку с фильмом, перематывать в голове по собственному усмотрению. В результате нескольких простейших манипуляций поездка в Таллин снялась со своего старого места, промчалась мимо проведенных в Ереване восьми лет и расположилась как раз перед настоящей минутой. Словно оно было всего лишь два месяца назад, то мгновение, когда я ступил на таллинский перрон и чуть было не упал, потому что с него еще не сошел лед. Тогда был апрель, сейчас июнь, я отлично помнил ласки Кюллике и потому, не раздумывая, купил открытку и стал писать ей письмо. Я писал первое, что приходило в голову: что живу в Москве, развелся и не знаю, что со мной будет дальше. Добавил несколько шуток на собственный счет, рассказал, например, как чуть было не уехал с одной еврейкой в Америку и только в последнюю секунду очухался и спасся бегством. Когда я вынул из кармана записную книжку и стал искать в ней адрес, я почувствовал то, что обычно чувствуют женщины и немного менее уродливые мужчины, чем я, — чей-то взгляд. Подняв голову, я понял, что мне удастся сэкономить несколько рублей за счет конверта и марки: та, которой предназначалось письмо, стояла совсем рядом, ровно в пяти шагах, которые я сосчитал за следующие секунды, ушедшие на мое машинальное передвижение в том направлении. «Как ты сюда попала?» — спросил я, жадно изучая лицо, с которого на меня смотрели глаза, блестевшие так же романтически-страстно, как когда-то, и не обращая внимания на едва заметные следы жизненного опыта там, где природа наиболее беспощадно копает свои каналы. «Я только что вернулась из Канады, — сказала Кюллике. — Я ездила к дяде. А тут у меня осталось время до поезда, и я подумала, что хорошо бы послать ему открытку. Сама не знаю, почему я решила отправить ее именно отсюда. Мои вещи здесь поблизости, в эстонском посольстве (представительство уже успело стать посольством). Поезд уходит через полтора часа».

Как я уже говорил, отношения между людьми возобновляются с того места, на котором прервались — наше чувство словно отдохнуло и посвежело, и друг для друга мы были моложе, чем для тех, с кем общались изо дня в день. Но в глазах окружающих нам было около сорока, и броситься в этом возрасте друг другу на шею на почте казалось немножко странным. Так в нас снова просыпается молодость, когда мы идем на традиционный сбор — с одной стороны, мы в солидных костюмах, мы почти все в жизни чего-то добились, с другой же — инерция былых отношений толкает нас пихать друг друга и говорить: «Привет, ребята!» и «Пока, девочки!» «А как поживает Артур?» — спросил я. «Мы разошлись. Он женился на моей младшей сестре». Я присвистнул, поскольку мы уже вышли на улицу, и под шум машин я мог себе это позволить. «А что сказала родня?» — «Ой, все прошло нормально, без всякого скандала. Мы же воспитанные люди». Я засмеялся: «Представляю себе, что со мной сделали бы, если б мне вдруг пришло в голову жениться на своей свояченице». — «Да, я знаю. Ты говорил, что у вас в таких вопросах все намного серьезнее».

Мы опять были в той же ситуации, что в Таллине, когда за короткое время надо очень многое сказать и выслушать — мне, старому шахматисту, цейтнот был не в новинку, но одно дело — торопливые ходы на шахматной доске, другое — в жизни. Я проводил Кюллике на вокзал, мы вышли на перрон, и это было словно алиби, давшее мне возможность выразить свои чувства. Я стиснул ее в объятиях почти со всей силой, какую имел, она ойкнула и крепко прижалась ко мне. Я нашел ее подбородок, затем губы. Писателю писать проще, чем говорить, поэтому я только теперь сказал то, что недавно без раздумий нацарапал на открытке: «А знаешь, я тоже развелся. Я сейчас живу один. Здесь, в Москве». — «Ты не хочешь приехать ко мне в гости?» — «Когда?» — «Да хоть сейчас. Пойдем в кассу. Наверняка билеты еще есть». Вон оно! Бывает, что годами не приходится принимать решений более серьезных, чем выбор в подарок жене на день рождения серег из нефрита или обсидиана, и вдруг тебе дается десять секунд на то, чтобы изменить жизнь. Даже гроссмейстеры, если еще раз вспомнить о шахматах, могут иногда перед последним сороковым ходом словно оцепенеть и сидеть в трансе до тех пор, пока флажок не упадет и их не объявят проигравшими. «Я не могу». — «Почему?» — «У меня нет ничего с собой. Даже зубной щетки». — «Купишь в Таллине». В таком состоянии в человеке начинает доминировать биологическое: я вдруг почувствовал себя самым настоящим армянином и не смог признаться Кюллике, что у меня нет в кармане денег не только на билет, но даже чтоб купить ей букетик цветов, из-за чего я, наверно, снова выгляжу дикарем, как в случае с передачей ножа. «У меня сегодня встреча с одним режиссером, — наврал я, как женщина. — Давай-ка я приеду завтра». — «Ладно, давай завтра. Это какое будет число? Тридцатое? Вот и хорошо. Первого утром жду тебя в Таллине». Громкоговоритель сообщил, что до отправления поезда осталось пять минут. Я поцеловал Кюллике нежно, но без пылкости отчаяния — так, как целуют человека, с которым встретятся через день, и она вошла в вагон. Я огляделся, пытаясь определить, какое впечатление наши интимности произвели на соотечественников Кюллике, которых на перроне было немало, и убедился, что никто этого даже не заметил. Я пристроился под окном ее купе, когда поезд тронулся, замахал рукой, так, махая, шел рядом с поездом до тех пор, пока не пришлось переходить на бег, и даже пробежал чуть-чуть, точно как в кино.