Очерки, рассказы, статьи, дневники, письма - [23]

Была у Юро своя вотчина: земля, где пас оленей и промышлял его род из поколения в поколение. Но в тот год сосед-окатэтта^[10] — многооленный богач — пригнал своё двухтысячное стадо к самой границе его вотчины.

Юро отодвинулся: маленькое стадо оленей бежит к большому, теряется в нём, как ручей в море.

Окатэтта пошёл за ним.

Юро ещё отодвинулся.

Окатэтта — за ним.

Юро бежал из дедовской вотчины: спасал последних своих оленей.

Без оленей в тундре — смерть.

Окатэтта звал Юро:

— Будешь мне помогать — через год оленей дам.

Юро сказал:

— Нет. Большевики собирают чумы. Поеду на собрание.

Окатэтта сказал:

— Поедешь на собрание — ко мне не приходи. Будешь помощи просить — не дам.

Испугался Юро: откажется помочь окатэтта — куда денешься? Не поехал на собрание.

Стал просить окатэтту:

— Дай на выпас тридцать оленей. Год пройдет — пригоню тридцать же оленей да песцов дам пятнадцать.

— Тридцать, — сказал окатэтта.

Совсем отощали, замучились у Юро олени. Не поможет богач — и на зимовку не откочевать. Тут зимовать — не терпит.

Обещал Юро окатэтте тридцать песцов.

Дал окатэтта тридцать сытых оленей.

А летом копытка объявилась — оленья болезнь. Поредело стадо вконец.

Совсем бы пропал Юро, да год выдался песцовый.

Пошёл и пошёл песец, как заяц. Было бы у Юро оленей побольше — деревянные пасти ставить пошире, — сколько бы Юро собрал белых шкурок! Каждая шкурка — олень.

Через год отдал Юро тридцать песцов окатэтте. А оленей — только десять. В долгу теперь.

Четырнадцать себе оставил. На четырнадцати куда откочуешь? Как оденешься, обуешься?

Уж не один с семьёй живёт Юро в чуме — с братом. У брата — своя семья, отец-старик.

Был Юро и у большевиков на собрании. Учили бедняков на собрании не слушать богатых, в артель сбиваться.

Юро в артель пошёл — рыболовную.

— Гáну-грютти, — смеётся Якимыч, — лодочный житель?

— Гану-грютти, — соглашается весело Юро.

— Как теперь живёшь? — спрашивает Якимыч.

— Терпит, — говорит Юро. — Моя туземный совет выбирал, сын Берёзов ехать — грамота учиться.

Тут все в чуме оживились. Залопотали ребята, даже бессловесная пожилая женщина с красной лентой в связанных концами косах.

Она потихоньку, но быстро что-то заговорила по-самоедски.

Юро строго на неё глянул: женщина должна молчать, когда мужчины разговаривают.

Но ничего не сказал Юро, и жена его продолжала говорить про своё.

Одни только древние старики в глубине сидели молчаливые и неподвижные, как деревянные идолы. Их коричневая кожа скорёженным лубом висела на черепах.

— Сколько им лет? — спросил я.

Якимыч спросил Юро по-самоедски, ткнул пальцем в одну и в другую сторону, сказал:

— Этому — сто шестьдесят. Этому — сто восемьдесят.

— Что?

— Сто восемьдесят, — повторил Якимыч задумчиво, посмотрел на меня — и вдруг расхохотался.

— Ну да же: сто восемьдесят самоедских — наших, значит, девяносто. Они же один год за два считают.

Мы вышли.

Чернолапенький лисёнок безостановочно кружил, и кружил, и кружил вокруг прикола. Мне подумалось: совсем как рассказ Юро вокруг оленей.

— Чего он так? — спросил Валентин.

Якимыч скучно ответил:

— Есть хочет, замёрзнуть не хочет — вот и кружит.

Я остался поговорить с лисёнком, отстал от своих.

— Бегаешь? — спросил я чернолапенького зверька. — И как тебе только не надоест всё кругом да кругом?

Лисёнок ничего не ответил, даже не повернул ко мне головы.

Тут моё внимание привлекла ватага мохнатеньких самоедских ребятишек.

Они выскочили откуда-то из-за чумов. Они увидели меня и остановились было. Но сейчас же один из них что-то строго крикнул, и все скрылись в кустах. Через минуту они появились далеко на берегу. Я успел только разглядеть лук в руках у одного — парнишки лет так пяти — шести. Лук был выше охотника в два раза.

Над берегом летали халеи, порывистыми взмахами носились крачки.

Я видел, как маленький охотник натянул свой лук, прицелился, пустил стрелу — и лёгкая белая крачка, кувыркаясь, упала на землю.

Через несколько минут ватага окружила меня и лисёнка. Меткий стрелок бросил лисёнку мёртвую крачку.

Зверёк лапками на лету подхватил птицу, в один миг отгрыз ей голову, хрустнул и проглотил.

Ребятишки деловито побежали за новой добычей.

К берегу приближались лодки, из них выходили люди-пингвины, шли по воде, выходили на песок.

Я пошёл бродить.

За чумами начинался подъём «в гору» — на увал.

Я взобрался наверх — и бесконечная серая тундра развернулась перед моими глазами: равнина, мох, трава, кой-где озерки.

Вдали показалось быстро движущееся тёмное пятно. Не сразу я понял, что это — олени.

С поразительной быстротой они мчались гуськом — штук семь друг за другом, сзади ещё пять, — мчались прямо, как по рельсам. И когда им на пути встретился широкий куст, животные только рога откинули назад и — пролетели над кустом, как птицы. Я только тут заметил, что сзади них были нарты и на нартах сидели люди. Люди на нартах тоже перелетели через куст, и стремительный бег оленей не задержался ни на мгновенье. Их бег не задержался, даже когда они промчались мимо меня и с маху кинулись вниз по отлогому спуску.

Только внизу, перед самыми чумами самоед на передней нарте что-то дико закричал, взмахнул длинной палкой-правилом, передовой олень кинулся в сторону, дал круг, задние налетели на него, сшиблись — нарта разом остановилась.