Очерки, рассказы, статьи, дневники, письма - [19]
Я всем показал удивительную мою чайку.
— Халей, — говорили ловцы.
— А цвет, цвет! Видали вы когда-нибудь чайку такого цвета?
— Цвет действительно непонятный. Не видали таких.
Я торжествовал.
Утром поздно проснулись — и узнали, что «Зверобой» с другими судами экспедиции Рыбтреста ушёл на север.
Для нас это был большой удар. Времени у нас оставалось меньше недели, а мы ещё не добрались до самоедов.
И тоскливое чувство сиротливости закралось в душу. А вдруг не выберемся отсюда никогда?
— Поживёте у нас, — утешали ловцы. — Со дня на день должен прийти снизу, из Тобольска, большой пароход. Он пойдет до Хэ.
Выбора у нас не было.
Послали телеграммы друзьям в Ленинград:
«Привет с Конца Земли».
— Сколько же отсюда пройдёт телеграмма до Ленинграда? — спросил я у телеграфистки.
— А уж как повезёт вам. Вот придёт пароход, заберёт почту и телеграммы, пойдёт в Хэ. Вернётся в Обдорск, там и сдаст на телеграф.
Я вытащил определитель птиц и все приспособления для снимания шкурок.
Но сколько ни бился с определением, выходило — халей.
Об этом говорили размеры птицы, её крыльев и хвоста, красное кольцо вокруг глаз.
Против говорил цвет.
Вывод мог быть один: порода чайки, очень близкая к сибирской хохотунье, халею, но резко отличающаяся от неё цветом. Мною открыт новый вид — лярус áуреус.
Очень довольный, я закрыл определитель.
При этом я заметил, что от моих пальцев на белых листах книги остались золотистые масляные пятна.
«Кой чёрт! — выругался я про себя. — Где я вымазал их маслом?»
Я понюхал свои руки.
Они пахли дёгтем.
Я посмотрел на чайку — и мне всё стало ясно.
Тихонько, чтобы никто не заметил, я завернул золотую птицу в бумажку, вышел из барака и швырнул её в помойку.
Никогда в науке не будет описана новая порода чаек необычайной красоты — золотая чайка, лярус áуреус!
Но где, язви её хвост, могла она угодить в бочку с дёгтем?
Об этом я не решился спросить у ловцов, чтобы не напомнить им о халее несказанного цвета.
На восточной стороне, за Югорскою Землею, над морем, живут люди Самоедь.
«О человецах незнаемых на восточной стране и о языцах розных»
Отправились с Валентином шататься по тундре. Но сколько ни шли, — все та же картина: кустики да трава, да прозрачные тучи комаров. И нигде ни намёка на человека.
Неожиданно со стороны Оби раздался низкий, сильный гудок. Мы поспешили к берегу.
По реке мимо нас величественно прошёл большой белый пароход.
«Гусихин», — прочли мы на борту.
У ловцов был выходной день. В одном из бараков налаживали кино к вечернему сеансу.
Но все бросили свои занятия и побежали на пристань.
«Гусихин» привёз новости.
«Гусихин» привёз почту. Ловцы густо набились в штаб. У всех в руках были газеты, у многих письма.
С волнением рассказывали друг другу ловцы свежевычитанные вести с родины. С жаром обсуждали газетные новости.
Газетные новости были трехнедельной давности.
Вести с родины были трехмесячной давности.
«Гусихин» дал первый гудок.
Мы перебрались на борт.
Пуйко скрылось за поворотом. Пароход быстро удалялся от берега.
В мелких волнах у берега солнце заиграло радужными красками, вода в той стороне сияла и переливалась, как перламутр.
Большой, рыхлый человек оторвался от перил, повернулся ко мне. Разговорились. Оказалось — моряк. Четыре года безвыездно жил на Ямале, в Новом порту, уехал подыскать себе другое место. Поездил, поглядел — и вот возвращается.
— Неужели лучше не нашли?
— Привычка, знаете… Потянуло назад.
Украдкой, с удивлением оглядываю его большое распаренное тело, благодушное сырое лицо с тюленьими усами. Тюленьи усы. А я-то думал: ледяные живут люди на севере, без чувств, без нервов.
Правда, подбородок у него тяжёлый, таким можно дробить серьёзные препятствия. Но эти мягкие глаза?
— Летом даже очень интересно, — охотно рассказывает моряк. — Карской экспедиции приходят суда в порт, иностранные суда подходят. Работы — только поворачивайся.
— Но ведь это каких-нибудь три месяца. А остальные девять?
— Ну что же? Вот считайте сами: октябрь — охотничий месяц. Это по-самоедски. Они ещё здесь, наведываются частенько: то помочь надо, то так просто — гостят. Ноябрь — первый тёмный называется. Самоеды все ещё здесь, чум за чумом проходят с севера. Большой тёмный — декабрь, — тут уж все пройдут, и мы действительно оторваны месяца на три с половиной. Темно. Радио только да письма — за всю зиму одна-две оказии случится. Да и то нельзя рассчитывать, что дойдут.
Раз я отправил зимой служебный пакет с самоедином. Ответ надо было получить к весне, не позже как через полтора месяца. Взял у самоедина бирку — палочку такую, сорок пять зарубок на ней сделал. Календарь здешний: каждые сутки самоедин ножом одну зарубку заравнивает. Только так и могут сосчитать время.
— Отвезёшь? — говорю. — Терпит?
— Терпит, — говорит.
Знаю: положиться можно, честный народ. А что в пути не пропадёт, это уж верное дело. Они ведь как: прямиком напроход дуют по снегу; чёрт его знает, как только путь узнают: кругом бело да ровно. Приметы какие-то свои, на удивленье они приметливы, нам даже непонятно. А если в дороге метель, пурга — это им тоже нипочём — сковырнулся с нарты в снег и лежит, как песец, зарывшись, два, три, четыре дня, пока пурга не пройдёт.
