Очерки, рассказы, статьи, дневники, письма - [20]
— А что за услугу возьмёшь? — спрашиваю.
Пустяк, бисерную безделушку какую-то спросил, я даже удивился. Ну, думаю, раз больно хочется, пусть за это едет, а там что-нибудь дельное дам в придачу. Поехал он. К сроку возвращается — день в день. И мой пакет назад отдаёт.
— Ты что ж, не попал в Обдорск?
— Как не попал? Попал.
— Что ж ты пакет-то не отдал?
— Не терпит: мало спросил с тебя, давай ещё чаю кирпич в придачу, — ответ привезу.
Зимой действительно туговато бывает. Летом птиц всяких полно, дельфины играют, морские зайцы — тюлени такие. Прямо с крыльца бьём. А зимой только сова белая да заяц, да ещё вот часто подъезжаешь к кусту, глядишь — куфья на нём, шапки снежные. Ближе подъедешь — фррр! — рассыпался куст, полетело белое во все стороны. Куропатки полярные, их у нас дивно много. А хуже нет — волк. К самым зданиям зимой подходит. Олени у нас…
— Дикие?
— Нет, ездовые. Дикие на самом севере Ямала да на Белом острове. Самоеды волка никогда не трогают. Боятся: он, говорят, все мысли человека знает, — отомстит. Полярный волк хитрый — действительно как чёрт. Мерзавец, с закрытыми глазами к стаду подходит. Против ветра всегда. Он и видом другой: вытянутый, низкий на ногах — ползать приходится много — и белый весь. В капкан и думать брось — ни за что не полезет. Один у нас двадцать оленей в одну ночь прирезал. Самоеды говорят, до пятидесяти голов, бывает, режет волк.
— А как с самоедами живёте?
— Дети. Жить можно, по-хорошему живём. Трудно только, когда работы много или спешка: канитель с ними. Придёт, каждую вещь осмотрит, перевернёт, пощупает. Потом чаем его пои. Чай страсть любят. Сколько в себя вливают — так прямо на удивленье. Подарить ещё что-нибудь надо, а то обижаются.
Было у меня с ними серьёзное дело. На западном берегу Ямала поставили радиостанцию. Штат в пять человек. Зимовать. И вот, передают, цинга.
— Плохо снабжены были?
— Какой там, — отлично! Проще дело: спаечки товарищеской не было, у нас без этого нельзя: верная гибель… Расстроились. Потом аппетит потеряли. Ну и зацинжали.
Мне от начальства приказ: соорудить экспедицию, снять их оттуда. А станция та от нас через весь Ямал, километров за шестьсот.
Вызвал я самоединов. Через старших их, через родоначальников. Шестьдесят нарт съехались к нам в Новый порт. Два дня чай пили, разговаривать о деле нельзя было: не полагается.
На третий рядиться принялись. Сорок нарт надо было, чтобы станцию поднять. За сорок нарт столько-то муки, столько-то соли, масла, табаку. Я через толмача так только, для формы, торговался. Уступал сразу. Они не запрашивают, а у меня инструкция — во что бы то ни стало сорганизовать помощь. Мне каждый час дорог. Шесть часов разговаривали. Уговорились.
— Собирайтесь, — говорю. — Поезжайте.
— Как, — говорят, — мы поедем? К сорока нартам оленей надо.
Опять торг — за оленей плати.
Торговались, торговались, — кончили.
— Теперь, — говорят, — к оленям людей надо, ямщиков.
Опять сначала торг.
Ямщикам чум нужен. Сговорились, сколько за чум. К чуму прислуга нужна. Опять сначала.
Два дня разговаривали. Совсем мы с толмачом замаялись.
Наконец — всё. Вышли самоедины, стали у нарт. Ещё с полчаса о чём-то между собой толковали. Приходят:
— Не едем.
Что ты с ними будешь делать! Пришлось к крайнему средству прибегнуть. Вызвал я двух мотористов: «Заводи моторы». Сам с толмачом к самоедам.
— Вот что, — говорю, — граждане. Мы вам помогаем в беде? Когда голод у вас или на оленей мор?
— Помогаете, — говорят.
— А вы нам в беде помочь не хотите. Так и буду говорить большевикам в Москву.
Тут как раз и моторы затрещали.
— Едем, — говорят.
Поехали. Через несколько дней привозят. Из пятерых один на месте помер, один — в пути. В пути помер, на глазах — самоедины и поняли: цинга. Довезти довезли, не бросили, а выгружать отказываются. Отошли метров на двадцать, лица руками закрыли, молчат. Цинги они страшно боятся, бросают всё, уходят. Издали увидят больных — сейчас себя и оленей дымом обкуривают.
Упакованы люди на нартах — хоть машиной снимай! Чуть живы лежат. Каждая минута дорога. «Ну, — думаю, — не для таких случаев законы писаны. Была не была…» И пошёл за спиртом. Поднёс чарку больному. Он выпил, глаза заблестели. Я опять чарку наполнил. Предлагаю самоедину. Отказывается. Тогда я сам выпиваю.
Они видят: здоровый человек после больного пьёт — и ничего. Стали подходить один за другим.
Перенесли все-таки больных.
Опять в каюте…
«Гусихин» велик и надёжен — ещё больше и надёжней «Москвы». Но сон у нас беспокойный: говорят, салмы тут кругом и, бывает, сядет пароход — и не слезть, пока другой не выручит.
Матросы беспрерывно меряют глубину наметками с бортов. Так я и заснул под крики:
— Шесть! Шесть с половиной! Восемь!
Восемь, шесть аршин или даже метров — разве это много для такой громадины, как «Гусихин»?
«Зверобой» — тот мелко сидел…
…Тряхнуло так, что я чуть не слетел с дивана. Казалось, корпус парохода разом стал, и вся палуба с каютами сорвалась и пошла вперёд.
Конечно, сели на мель.
Колёса перестали работать. Гремели команды. Опять заработала машина: задний ход.
Долго стояли. Слегка покачивало.
