Очерки прошедших лет - [29]

Как-то дядя принес громадную щуку. Когда он достал ее из мешка, завернутую в громадные лопухи, она еще была живая. Она билась, выскальзывая из тетиных рук. Тетя кладет ее на большой камень и ударяет по голове другим. Щука вздрагивает всем телом, мощно ударяет хвостом и замирает. Тетя вспарывает ее, бросает внутренности собаке и курам и начинает чистить чешую громадным ножом. Чешуя летит во все стороны серебристым дождем, только пахнет рыбой и липнет. Затем берется за дело мама, она осторожно снимает с рыбы кожу и укладывает в лист лопуха. Мякоть тоже отделяют от костей и прокручивают на мясорубке. С луком, чесноком, перцем и намоченным хлебом. А затем кладут всю эту массу в рыбью кожу и — о чудо! — на противне опять получилась целая рыба вместе с головой! Помню мое разочарование, когда всеми обожаемая фаршированная рыба мне совсем не понравилась.

Другое яркое воспоминание связано с приготовлением к обеду курицы. Несколько кур с петухом постоянно бродили по двору. Одна из них почти не неслась. Тетя поймала ее и легким и точным движением отрубила голову. Было жутко, и меня слегка мутило, но я с любопытством наблюдала, как курица без головы кружит по двору и наконец падает. Из ее горла течет кровь.

А еще в большом тазу варят повидло. Когда оно закипает, мама снимает розово-фиолетовые пенки. Они такие вкусные! Удивительно, взрослые почему-то предпочитают пенкам повидло.

Жара. Жизнь в середине дня замирает. Тетя двигается медленней, перестает подкидывать в очаг щепу и кизяк. В тазу, подчиняясь затуханию огня, все медленней булькает густеющее повидло из слив. Все реже вырываются пузыри густой лиловой пены. Но вот и они не в силах ее прорвать. Застывшая, она так вкусна!

Тетя и мама дремлют под грушей. А меня так и тянет, так и манит колодец — заглянуть в его прохладную темную глубину. Крадусь тихо, не проснулась бы мама, а то отшлепает. Подхожу, наклоняюсь, а там, далеко-далеко, — я! Мама шевелится, и я мгновенно отбегаю к своему домику из поленьев, в котором живут в большом небрежении две мои куклы.

Одна — целлулоидовый голыш в ванночке, другая сшита мамой. Фарфоровая головка куплена в магазине. Хорошенькое розовое личико, губки бантиком, распахнутые голубые глаза с нарисованными ресницами. На грудке четыре дырки, за которые головка пришита к туловищу черными нитками. Других, видимо, не оказалось под рукой, а хотелось сделать быстрее. Кукле этой мама сшила платье и пальто, но я ее не люблю. Оскорбляла несообразность красивой головки и грубо сшитого тряпичного тела. Но сейчас я играю с куклами увлеченно: я такая хорошая, послушная девочка.

Но самые счастливые дни были на берегу Днестра. После пыльной жаркой дороги попадаешь в прохладу громадных склонившихся к воде лозин и высоких осокорей. Среди ивняка песок. Длинные ветви ивы склонились так низко, что листья полощутся в воде.

Мы купаемся в маленьком затоне. Дальше — сильное течение, и я страшусь, когда мама отплывает от берега и ее относит за мысок. Песок тонкий, сыпучий, золотой, струится между пальцами. А если копать глубже, то становится сырой, тяжелый, холодный. Зато из него можно строить башни с двумя или тремя выходами и крепость, соединяющую эти башни. А рядом, в корзинке, абрикосы, сливы, груши.

Река широкая, недалеко мост, но по нему никто не ездит: здесь проходит граница, стоит зеленая будка и в ней изнывающий от зноя красноармеец. А на той стороне реки ходит румынский солдат. Он — враг, они захватили нашу землю — Бессарабию. Там такие же белые мазанки, поля подсолнуха, кукурузы. А граница — это что-то страшное, таинственное. Увидеть ее нельзя — она посередине реки, но туда можно заплыть. Тогда, объясняет мама, румынский солдат будет стрелять. Но на самом деле в мире тишина, только плещется и искрится солнечными зайчиками река.

А день длится и длится в каком-то счастливом безмыслии, счастье бытия. Но вот солнце заходит за вершины осокорей. Пора домой. Во дворе — вечернее оживление. Возвращается дядя, иногда с намокшими волосами и налипшей на мощную грудь рубахой. Значит, он выкупался по дороге. В другие дни тетя или кто-нибудь из ребят поливают ему из ковша. Он шумно и радостно фыркает, вода холодная — из колодца, и он брызгает водой на нас. Это игра. Мы отбегаем и опять подкрадываемся, и он опять плещет в зазевавшихся. Мы визжим, а вода так смешно стекает с его усов. Из его мешка, который у него всегда с собой, он вынимает несколько громадных арбузов. Ему дали их на бахче. В старой сети он опускает их в колодец — охладиться.

И вот за большой стол во дворе садится много людей — родственники, друзья. Здесь же болтаемся и мы, дети. Сперва едят борщ, густой, ароматный. Затем застывшие куски мамалыги с компотом. На столе громадные, пышные круглые хлеба с хрустящей коркой и большущий нож, которым отрезают огромные ломти. И нам всем всегда достаются любимые горбушки. Едят шумно и весело. Но вот миски собраны. Вытирают клеенку, и на стол водружается самый большой арбуз. Он громадный, зеленый, с темными извилистыми полосами. Капли воды на его крутых боках. Свободно и лихо дядя вонзает в него нож. Арбуз крякает и распадается на две ярко-красные половины с блестящими черными семечками. Всем раздают тяжелые, сочащиеся красным соком куски. Так сладостно вонзать зубы в прохладную мякоть. Очень редко арбуз бывает неспелым, не трещит и плохо режется. Такой дядя небрежно бросает под стол, и его не спеша клюют куры.