Очерки прошедших лет - [27]

И посейчас моя самая любимая сказка — о мертвой царевне. И больше всего я люблю строки, где царевич Елисей обращается к ветру: «Ветер, ветер, ты могуч, Ты гоняешь стаи туч, Ты волнуешь сине море, Всюду веешь на просторе». Позднее я напишу подробнее о том, что мне выпало счастье встретиться с известным пушкинистом Сергеем Михайловичем Бонди. Я спросила, есть ли объективно самые лучшие в поэзии строки, и он сказал, что это те самые строчки.

Свой собственный томик Пушкина у меня появился уже в школьные годы — мне подарил его папа. А пока я читала все, что могла понять и что не могла — тоже. Иногда и малопонятные стихи очень мне нравились (почему-то помню у Пушкина «Из Пиндемонте» — «Не дорого ценю я громкие права, От коих не одна кружится голова» и на всю жизнь любимый «Цветок»), Потом очень полюбила «Повести Белкина», а позднее «Евгения Онегина», которого уже в школьные годы помнила наизусть, так же как и «Горе от ума».

Но сейчас вернусь к сказкам. Их я столько раз перечитывала, что многие помнила наизусть. Интересно, что «Балда» и даже «Золотой петушок», так же как и сказка о золотой рыбке, мне, по-видимому, нравились меньше, так как их я наизусть не знала. Мне кажется, что смешное, сатирическое меня не так увлекало, как романтическое. Сказки о царе Салтане и мертвой царевне я обожала и готова была перечитывать бесконечно. В детстве, как известно, страшно интересно перечитывать книги. Это бывало еще более увлекательно, чем читать новые.

Ко времени первого знакомства со сказками Пушкина относится и моя прогулка с мамой на Красную площадь. Мы поднялись к ней с набережной Москвы-реки. И вдруг я увидела то ли дворец царя Салтана, то ли остров царевича Гвидона — это был храм Василия Блаженного. Я вцепилась в мамину руку, требовала пойти туда. Я была уверена, что сказочный дворец существует по правде и что мы можем посетить его. Когда мы подошли ближе, я что-то поняла — храм был не столь наряден, давно не ремонтирован и явно нежилой. И войти туда тоже было нельзя. Однако это первое впечатление радости и счастья узнавания я помню по сию пору.

Храм Христа Спасителя

Вскоре после этого мама повела меня к храму Христа Спасителя. Громадный и величественный, он как-то подавлял своей мощью. Однако, когда мы обошли его, меня привлекли громадные барельефы на стенах. Экскурсовод объяснял исторические события России, отраженные в этих многофигурных композициях. От храма вниз шли длинные лестницы, по которым было замечательно прыгать и бегать.

Красавица

Первое, что я увидела из окна нашей комнаты, хотя мама категорически запрещала мне подходить к окну (четвертый этаж), был маленький дворик напротив. В металлической его ограде была навечно закрытая калитка. У ограды — громадный куст сирени, каждую весну радующий ярко-лиловыми пышными соцветиями. Когда соорудили пристройку и загрязнили двор, куст этот отчаянно полез вверх, к солнцу, но с каждой весной сирени становилось все меньше — она хирела и бледнела и наконец одной весной куст не расцвел совсем. Жизнь в одноэтажном домике была загадочна и приманчиво-любопытна. Нам, детям, внушали, что смотреть в чужие окна плохо, однако сверху я часто и подолгу наблюдала за жителями таинственного домика.

Там были две двойные высокие двери с бронзовыми ручками. Их тщательно запирали, когда кто-нибудь входил или выходил.

За правой дверью жили трое. Старый, почтенной внешности, хотя и небольшого роста профессор. Профессор и его гости подъезжали к дому на извозчике. Часто извозчик ждал его по утрам у подъезда. Профессор, суховатый, с бородкой и усами, в черном костюме, в шляпе и с зонтиком, выходил и садился в пролетку. Он не важничал, но я почему-то осознавала его значительность. Его провожала до дверей жена (как тогда мне казалось, старушка). Она тоже была худощавой. В темном длинном платье со стойкой и кружевным воротничком. На груди — медальон. Иногда она носила блузки, застегнутые брошкой-камеей. На плечи был накинут платок — тонкий вязаный или скромный красновато-коричневый кашемировый. Сам вид и манеры чрезвычайно отличали ее от всех женщин вокруг. Она стояла в дверях, пока профессор, устроившись в пролетке, не уезжал, слегка помахав ей рукой. Тогда дверь закрывалась. Вечером, когда зажигали свет, а портьеры еще не были задернуты, можно было видеть старинные книжные шкафы, письменный стол, зеленый абажур. Говорили, что раньше весь дом был их, а теперь их «уплотнили». Однако не выгнали, по-видимому, за ученые заслуги. Теперь другая половина дома была занята чужой семьей. Когда я много позже прочла «Петербург» Андрея Белого, мне показалось, что «мой» профессор — копия профессора Летаева. Все казалось тихим и благопристойным в этом доме, как будто трудности тех лет не коснулись этого мирного существования.

В доме росла девушка удивительной красоты. Звали ее Ириной. Она была сероглаза, с черными густыми ресницами, отчего глаза казались темными. Прекрасная толстая коса, по-детски пухлые щеки и ямочка на подбородке. И стать ее была хороша, и упругая и одновременно женственная походка. Она всегда торопилась. Мы знали, что она учится в университете и занимается средними веками — медиавистикой, как нам объяснила Милина мама, которая заходила в дом профессора по каким-то общественным делам. Сам профессор тоже был историком.