Очерки прошедших лет - [25]

Мне так и не сказали, что он — папа, но я все понимала сама. Мы приехали в «Балчуг». Это была сохранившая прежнюю роскошь шикарная гостиница с красными плюшевыми диванами, креслами и шторами, с золотыми хрустальными люстрами и канделябрами. При входе стоял громадный медведь с подносом. Я сразу поняла, что он не живой. Поднимаемся на второй этаж по мраморной лестнице с красным ковром и входим в роскошное помещение — номер: гостиная и спальня.

Нас очень приветливо встречает чужая женщина, и я сразу понимаю, что это папина жена и поэтому почти не отвечаю на ее попытки разговорить меня. Но папа дарит мне большую куклу, почти с меня ростом, в голубом, отороченном белым платье и такой же шапочке, из-под которой рассыпались по плечам белокурые волосы. Я крепко держу мягкую и прекрасную куклу и сразу называю ее Милой. Ее кругленькое хорошенькое личико, голубые глаза и ярко-красные губки напоминают мою дорогую подругу. Но и это не все — меня одевают в такой же голубизны шерстяной вязаный костюмчик с шарфиком и такую же голубую шапочку! Я смотрю на себя в громадном зеркале и замираю от восторга. Там стоит, держа прекрасную куклу, красивая девочка, с яркими глазами и волнистыми светлыми волосами. И я как-то понимаю силу красивого заграничного туалета в Зазеркалье. И Зина надевает подаренное ей красное платье и модные ярко-желтые кожаные сапоги. Она тоже выглядит незнакомо элегантной. Но и это не все. Мы спускаемся по широкой лестнице в ресторан. Мне кажется, что все обращают внимание на нашу красивую семью. Я даже смиряюсь с папиной женой. Потому что она молода, хорошо одета и хороша собой. В ресторане еще более прекрасно. Сверкающие люстры, крахмальные скатерти и салфетки, хрустальные бокалы. В мой наливают неслыханно вкусный лимонад. А в бокалы взрослых — сверкающее красное вино. Мы едим что-то очень вкусное, кажется, рыбу и салат, но от волнения я плохо ела и не помню, что там было. Нет, помню, — нам подали в хрустальных вазочках по три шарика мороженого, и все разного цвета. Шоколадный, клубничный и крем-брюле — удивительно вкусные и не похожие на то, что мама покупала иногда на улице у мороженщика.

А потом мы поднимаемся обратно в номер и уже там пьем чай с пирожными. И обратный полет домой по заснеженным улицам сверкающей огнями Москвы. И папа опять исчезает на много лет, в какую-то прекрасную страну, где красивые девочки ходят в голубых костюмчиках с голубыми нарядными куклами. Потом, уже в школе, я узнаю, что был в Англии налет на контору Внешторга АРА. В результате — разрыв дипломатических отношений с Англией. Папа возвращается в Россию.

Помню волнения мамы от отсутствия перевода, но потом все улаживается: папа — директор фабрики на Севере и присылает маме деньги. Он живет в городе Великий Устюг. Я уже большая, смотрю карту, вижу, что город Великий Устюг находится в месте впадения двух северных рек — Сухоны и Юга — в Северную Двину. Мне одиннадцать лет, я продолжаю писать стихи. И знаю много стихов моих любимых поэтов Пушкина и Некрасова. Вообще настроение подростковое, тревожно ожидающее чего-то.

Пробуждается романтическая любовь к далекому папе. Уже начинаются конфликты с мамой, мое снобистское отношение к ее необразованности, я начинаю думать, что, может быть, папа и не такой плохой и что жизнь и любовь штука сложная. Я решаюсь на отчаянный шаг — переписываю с перевода папин адрес и посылаю ему большое письмо и мои стихи. Стихи были плохие, сентиментальные. Помню из них четыре строчки: «Когда в дверь звонят два звонка, Мне кажется, что это ты, Но знаю хорошо я, Что это все мечты». Еще вспомнила строчки: «Мама, глянь-ка из окошка, Вдаль летят леса, поля, Наверху несется солнце, А внизу летит земля». Это из стихотворения «Поезд». А может, это не мои стихи. Что-то уж очень гладко. И вот приходит папин ответ. Он счастлив, что получил мое письмо, и, написав что-то по существу стихов, призывает меня наблюдать жизнь, описывать те события, в которых я участвую.

Я написала опять, теперь уже в прозе, о нашей школьной жизни, моих подругах и учителях. Мне кажется, я здорово приукрашивала нашу довольно скудную и скучную жизнь в школе. Это было начало коллективизации. У нас карточки, плохое питание и неважное мое здоровье. Зимой у меня был тяжелый фурункулез. Но мне казалось, что папе хочется знаков моего оптимизма. Во всяком случае, в результате нашей переписки я летом поехала к нему на Север. Но об этом я напишу позже.

Игры

Двор нашего дома совсем узкий. Сзади — два деревянных забора. Они отгораживали Лялин от Подсосенского — обежать кругом можно было минут за пять. Это открытие — наша тайна. Оторванные доски в двух заборах не параллельны. И какое-то время, запыхавшись от волнения — узнают мамы! — проникали мы в это запретное межзаборное пространство. Почему-то эту область задних заборов мы называли «чертовой куклой». Это название придумала Оля. Надо сказать, что в нашем детстве дети ругались чертом только между собой. Тихо, друг другу — пойдем поиграем в «чертову куклу». Сперва надо было осторожно пробраться мимо мусорных ящиков — к ним мамы строжайше запрещают подходить: возможность инфекции! И в самом деле, в жаркие дни над ящиками рой мух, громадных, жирных. То, что мы пробирались украдкой, было особенно притягательным. Сперва мы проникали сквозь полуоторваную доску в пространство между заборами, потом бежали до второй отодранной доски, отодвигали ее — и мы в другом дворе, при доме в Подсосенском переулке. Там надо быть очень осторожными — дом небольшой, двухэтажный, все знают друг друга. Этот двор надо тоже быстро пробежать. Жильцов надо опасаться — публика после национализации самая разная: остатки «приличных» жильцов вперемешку с пролетариями, а вместе с ними разношерстная публика — и воры, и хулиганы.