Очерки поэтики и риторики архитектуры - [235]

Лишь утвердив «пространства превосходство»1016, Габричевский допускает уточнение: «Однако оформляемая изнутри материальная оболочка остается всегда формой тектонической, т. е. материя сохраняет все свои материальные функции, свою специфическую пространственную структуру, в свою очередь определяющую строение пространственного ядра. (…) Стена воспринимается не только как ограда, не только как схема двигательных содержаний, заложенных в пространственных объемах, но и как самостоятельное сооружение, как нечто построенное, причем, в то время как в порядке утилитарном самый процесс строительства является несущественным преодоленным этапом [вспоминаю отношение Витрувия к целле храма. – А. С.], для художественного созерцания [он] может служить могучим фактором чисто тектонической выразительности; стена характеризуется либо как результат кладки, как разумная механическая система подпорок и нагрузки, либо как аморфная масса, либо, например в готике, как своеобразная сверхчеловеческая органически растительная тектоника. (…) Наружные формы оболочки более или менее красноречиво говорят о своем содержимом [курсив мой. — А. С.]; здесь возможны всевозможные оттенки: неприступность крепости, выявление отдельных структурных элементов на нерасчлененной стене (романская архитектура), растворение всей стены в идеальную наглядную тектоническую систему (Ренессанс), выражение борьбы между напором внутренней динамики, распирающей свою оболочку, и более или менее устойчивыми формами самой оболочки (барокко)»1017.

Габричевский вдруг взглянул на архитектуру, как смотрели многие поколения людей, не предполагавших, что наступит время, когда целью архитектурного творчества будет объявлена организация пространства, – и вписал в определение архитектуры простое слово «стена». Из-под отвлеченных категорий «масса» и «оболочка» выглянула конкретная вещь – стена, кем-то, где-то, когда-то построенная, наделенная тектонической выразительностью и «красноречиво говорящая о своем содержимом». Мне становится ясно, во-первых, что понятия «массы» или «оболочки» введены в теорию вместо «стены» ради чистоты бинарной оппозиции, оба члена которой – «пространство» и «масса» в равной степени абстрактны и в смысловом отношении аморфны. Ведь если вместо «массы» в оппозиции фигурировала бы «стена», она своей материальной достоверностью и способностью вызывать в памяти бесчисленное множество стен конкретных зданий взяла бы не предусмотренный теоретиком перевес над «пространством». Во-вторых, выясняется, что, будучи выведена за рамки научного дискурса, стена становилась главной жертвой теоретического увлечения пространством.

Что касается проникновения идеи формирования пространства в архитектурное творчество, замечу, прежде всего, что металлические, а затем железобетонные конструкции как будто специально для того и были изобретены, чтобы поскорее подтвердить приоритет пространства. На практике в жертву пространству было принесено нечто еще более внушительное, нежели само по себе понятие «стена», а именно – несущие стены зданий во всей их материальной зримости и осязаемости.

Есть, наверно, доля правды в утверждении Беатрис Коломины, что архитекторов «интернационального стиля» побуждало использовать стеклянные ограждения широко распространенное до открытия стрептомицина в 1943 году убеждение, что гелиотерапия предотвращает распространение туберкулеза1018. Но как раз Мис ван дер Роэ, дискредитировавший капитальную несущую стену наиболее последовательно, был от этой зависимости свободен. Как известно, стекло привлекало его не прозрачностью (он любил тонированное стекло), а отражающими свойствами, благодаря которым здание теряло самое себя в отражениях окружающей среды.

Несравненно большую пространственную свободу обеспечил архитекторам железобетон. Железобетонные сооружения, в том числе каркасные, можно считать отлитыми в опалубках гиперскульптурами – не сплошными, а полыми, с проемами. Модернистское пространство празднует здесь полную победу над стеной. Ректор ВХУТЕИНа Павел Новицкий писал в каталоге Первой выставки современной архитектуры, проходившей в стенах его института в 1927 году: «Скульпторы, плачущиеся на то, что современная архитектура не оставляет места скульптуре, не видят, какие гигантские скульптурные задачи решает современная архитектура»1019. О воодушевленности модернистов скульптурным образом здания можно судить по Башне Эйнштейна и капелле в Роншан. Хотя Мендельсон был вынужден применить кирпичную кладку, а Ле Корбюзье добровольно использовал каменную, оба сооружения кажутся совершенно железобетонными.

Гиперскульптура живет не стеной, а своей формой, отнюдь не требующей капитальной основательности. У нее не должно быть фасада как лицевой стороны, ибо хороша скульптура, пластически равноценная со всех сторон. Главный модус существования гиперскульптуры – эстетический, обеспечиваемый оригинальностью общего облика: чем менее она соотнесена с реалиями обыденной жизни, выше ее собственно художественная ценность. Она замкнута в своей загадочной выразительности. Но сколь бы ни была она пластически интересна – как импульс для переживания она проста, потому что впечатляет мгновенно, впечатления от нее почти сразу достигают максимума и далее не усиливаются. На этом максимуме ее можно воспринять как выражение некой эмоции – всегда одной и той же. Этим экстравагантная архитектурная гиперскульптура похожа не на речь, а на