Очерки поэтики и риторики архитектуры - [231]

. «Альберти, – пишет Зубов, – мыслил „необходимость“ как первую во времени стадию развития архитектуры. У римских теоретиков ораторского искусства точно так же речь возводится к первобытной необходимости своего „доэстетического существования“»999. И для них, и для Альберти «ornamenta [украшения. – А. С.] являются не привходящими извне, по существу излишними „прикасаниями“, а чертами и деталями конкретно индивидуализирующейся реальности. „Ошибочной будет та постройка, – говорит он, – которой, хотя бы в устройстве ее фундаментов и не было ничего плохого, все же недоставало бы украшений“»1000. «В вульгарном представлении слова „риторика“ и „украшение“ связываются чаще всего с бесполезным „плетением словес“ и „украшательством“, – продолжает Зубов. – Все сказанное показывает, наоборот, что эллинистически-римская риторика в лице Цицерона и Квинтилиана… не только не была „формалистической“, но ставила вопросы о выражении социального содержания гораздо шире, чем применительно лишь к одним техническим задачам своего искусства. Теоретические сочинения Цицерона и Квинтилиана, ставя общие вопросы эстетики, являются… важнейшими источниками, позволяющими судить о том, что можно было бы назвать античной „социологией“ или точнее – „этологией“ искусства, исследовавшей выражение ηθος, „нрава“ и „характера“ в искусстве, учением о художественно-характерных формах выразительности. Это именно обстоятельство не могло не привлечь внимания Альберти при написании трактата „О зодчестве“». И Зубов резюмирует: «Представление об архитектуре, как одном из видов человеческой речи, позволило Альберти поставить выпукло и остро вопрос о социальной природе архитектуры, о выражении человеческой индивидуальности и целых общественных групп во всем богатстве их специфических отличий»1001.

Речь современной архитектуры представляется мне бедной, грубой, напористой.

Она пришла в такое состояние, с одной стороны, из‐за угасания способности «судить правильно о том, что подобает», которую Альберти, как мы только что убедились, ставил во главу угла архитектурной профессии. Архитекторы утрачивали эту способность в непрерывной череде жестоких экспериментов, которым они подвергали свою профессию в течение последнего столетия. Первым ударом был категорический отказ модернистов от архитектурной традиции. Вторым – ироническое постмодернистское отношение к традиции, которым она, конечно, дискредитировалась. Третьим – деконструктивистские извращения традиции, продемонстрировавшие, что для архитектора нет недозволенного. Четвертый удар – метамодернистский отказ от традиции, сопровождающийся механическим переносом в архитектуру концептов и параметрических схем, заимствуемых откуда угодно, лишь бы они относились к природе, а не культуре. Было бы чудом, если бы после таких потрясений архитекторы сохранили в своем творчестве культуру «декорума» (так древние называли уместность или благопристойность зданий). Чуда не произошло, да и не могло произойти, потому что каждый из этих экспериментов требовал и требует соблюдения новых требований и правил игры любой ценой, хотя бы и ценой пренебрежения уместностью зданий.

С другой стороны, размеры современных зданий превосходят все, что строилось прежде, ибо архитекторам трудно устоять перед ошеломляющими соблазнами строительной техники. Действуя совместно, эти два фактора – утрата чувства уместности и крупномасштабность сооружений – создали благоприятную почву для все более частого возникновения зданий, которые кажутся обывателям не сообразующимися с реалиями современной жизни, «футуристичными». Хотя, помня, что в ретроспекции архитектурные попытки предугадать будущее обычно выглядят смехотворно, я предпочитаю говорить не о футуристичности, а о причудливости современных архитектурных «икон» и о китче.

Радикализм модернистов – зачинщиков в цепи потрясений архитектурного сознания – имел серьезные основания: инженерно-техническое (новые материалы, новые конструкции, новая строительная техника, новые методы строительства), социально-экономическое (строительство общедоступного жилья для масс как социально-ответственная реакция на урбанизацию), санитарно-гигиеническое (соблюдение стандартов здорового образа жизни), идеологическое (вера в то, что «современное» тождественно «рациональному»). Но и антимодернистские направления заряжены, заражены радикализмом не в меньшей степени, чем доктрины «пионеров современного движения», потому что требуют от своих адептов верности тем или иным догмам.

Но какими бы основаниями, внешними по отношению к архитектурному творчеству, не оправдывался модернистский и/или антимодернистский радикализм, его более глубоким, универсальным, охватившим профессиональное самосознание архитекторов убеждением было возникшее на рубеже XIX–ХХ веков и быстро распространившееся сначала среди теоретиков, а затем и у самих зодчих убеждение, что они проектируют, организуют, создают не архитектурные формы, а пространства. Послушайте разговоры архитекторов, возьмите пару страниц любого современного текста об архитектуре – и вы убедитесь, что это убеждение сегодня актуально, как и сто лет тому назад.