Очерки истории чумы. Книга I. Чума добактериологического периода - [64]

Осторожность доходила до крайностей. Когда через дорогу, ведущую в Калязин монастырь, через которую вообще было запрещено перевозить мертвые тела, по недосмотру было перевезено тело умершей от морового поветрия дворянки Гавреневой, то приказано было перевезти на это место дороги 10 саженей дров, а по сторонам дороги сложить еще по 10 саженей дров и сжечь. Оставшуюся золу вывезти, а издалека привести свежей земли для засыпки дороги». К приезду царицы и Новгород, который вообще не затронула эпидемия, из него «в шею иыперли» всех лиц, которые приехали туда во время мора из Москвы.

Заставы для населения нередко являлись не меньшим бедствием, чем сама эпидемия. В тех местах, где карантинные мероприятия проводились со всей строгостью, «рыбный привоз» и «скотный пригон» в город прекращался. Запрещалось выезжать в лес за дровами, в поле за сеном, ехать на ближайшую мельницу. Население испытывало ужасающие лишения, и на смену моровой язве приходил голод с цингой и другими болезнями. Положение ухудшилось еще и из-за того, что прежде чем «свесть заставы», «разведывалось и разыскивалось всякими сысками в уезде и в ближайших его царского величества в городах на людях морового поветрия нет ли». Такой розыск всегда сопровождался длительной волокитой. Например, при поветрии в Виленском округе в 1656 г. заставы были поставлены в мае, а в феврале 1657 г. доносили в Москву: «В Минске, и в Вильне, и в Киеве, и в уездах морового поветрия нет», но многие «помирают томною смертью с голода, а не поветрием, потому что в Вильну из поветов хлеба не ввозят». Поэтому опрашивается разрешение «велеть, где морового поветрия нет, заставы свесть». Отмечены были случаи, когда голод в обстановке карантина доводил до каннибализма: 25 февраля 1656 г. царю Алексею Михайловичу донесли об одном таком случае убийства и съедения девушки: «Ту девку женка Марфушка резала… а девка Тоска держала, а голову, государь, тое девки, отрезав и сваря, они съели…»

Первое время жителям Москвы и соседних слобод разрешалось покидать город и выезжать в подмосковные деревни или другие города. Но на их беду эпидемия охватила все подмосковные города: 1 августа случаи чумы появились в Туле, 4 августа в Торжке, 10 августа в Калуге, 15 августа в Звенигороде, 26 августа в Ржеве и Суздале, 1 сентября в Белове и Мценске, 5 сентября в Дедилове и Малоярославце, 6 сентября в Кашине. Власти посчитали, что чуму разносят москвичи, и в сентябре закрыли город.

Пожар эпидемии вспыхнул практически на всей территории реликтового природного очага чумы Русской равнины. Очаги чумы активизировались в местностях, соответствующих следующим областям: Тверской, Нижегородской, Рязанской, Владимирской, Тульской, Там бовской, Орловской, Черниговской, Ярославской и южной части Новгородской. Чума началась и в Киеве. Однако Псков и Новгород, куда, в основном, бежали москвичи, остались не пораженными чумой.

Об ужасах, сопровождавших распространение эпидемии в провинции, можно судить по рассказу патриарха Макария, застрявшего из-за морового поветрия в Коломне: «Сильная моровая язва, перейдя из Москвы, распространилась вокруг нее на дальнее расстояние, причем многие области обезлюдели. Она появилась в здешнем городе Коломне и в окрестных деревнях. То было нечто ужасающее, ибо являлось не просто моровою язвою, но внезапною смертью. Стоит, бывало, человек и вдруг моментально падает мертвым; или едет верхом или в повозке, валится навзничь бездыханным, тотчас вздувается, как пузырь, чернеет и принимает неприятны й вид. Лошади бродили по полям без хозяев, и люди мертвые лежали в повозках и некому было их хоронить».

Воевода послал из Коломны царю 16 гонцов, одного за другим, и ни один из них не доехал до места назначения: все умерли от чумы на дороге. «Собаки и свиньи бродили по домам, как некому было их выгнать и запереть двери». Город совершенно обезлюдел.

Вымерли многие деревни. «Мор, — писал Павел Алеппский, — как в столице, так и здесь (в Коломне) и во всех окружных областях на расстоянии 700 верст не прекращался, начиная с августа месяца почти до праздника Рождества, пока не опустошил города, истребив людей. Воевода составил точный перечень умерших в этом городе, их было около 10 тыс. душ. Потом бедствие стало еще тяжелее и сильнее, и смертность чрезвычайно увеличилась. Некому было хоронить умерших людей. В одну яму клали по несколько человек друг на друга, а привозили их мальчики, сидя верхом на лошади… и сваливали их в могилу в одежде… По недостатку гробов… цена на них, бывшая прежде меньше динара (рубля), стала 7 динаров, да и за эту цену их нельзя было найти, так что стали делать для богатых гробы из досок (здесь же обыкновенно хоронят в гробах, выдолбленных из одного куска дерева), а бедных зарывали просто в платье».

Пульсации очагов чумы происходили неравномерно, но субъективно новые вспышки болезни воспринимались как следствие ее «заноса» различными людьми, чьи имена даже заносились в летописи. Например, считалось, что наиболее активными переносчиками болезни в начале эпидемии были стрельцы.

Так, в Михайлове «учинилось моровое поветрие от михайловских стрельцов», которые первыми бежали из Москвы. В Печерниках «моровое поветрие учало быть от печерниковских стрельцов, которые также прибежали с Москвы». В Кострому болезнь была занесена ремесленниками и торговыми людьми-костромичами, жившими в Москве и бежавшими оттуда в свой родной город: «Как учали в домы свои прие-жать… и многих москвич и костромич родимцем своих в домы свои к себе пущали, и от того на Костроме учинилось моровое поветрие большое».