Оборотень - [7]

Следователя это не смутило.

— Хм, красивая, — констатировал он, когда карточка снова вернулась к нему после того, как обошла всех допрашиваемых. — Я, с вашего позволения, приобщу?..

Насчет позволения следователь тоже спросил для порядка. К тому времени, когда нашлась фотокарточка, он приобщил уже все, что вызывало его интерес: сберкнижки, счета, письма, документы, опасную бритву знаменитой фирмы «Золлинген», найденную в коробке на антресолях.

— «Мы скоро встретимся с тобой!» — прочитал Акинфиев надпись на обороте карточки, как школьники декламируют стихи «с выражением», и стал рассматривать лепнину вокруг люстры.

К шести утра из обгоревшей квартиры и измученных бессонной ночью свидетелей было, кажется, выжато все, и все стали потихоньку расходиться и разъезжаться. Оперуполномоченный Рыбаков, все это время молчавший столь же безучастно, сколь и красноречиво, посмотрел на часы и покачал головой. Так он недвусмысленно дал понять старому копуше, что любой другой на его месте покончил бы с формальностями намного раньше либо отложил их до утра.

* * *

Старлею скучно было ковыряться в «бытовухе».

Полтора года он охотился за Кныхом, кровавый след злодеяний которого прочертил Москву и окрестности. Легенду о неуловимости этого бандита сочинили легковеры либо подлецы: след становился все жирнее, перечеркивая показное усердие продажных ментов и нерасторопных служб безопасности. Таких кныхов по Москве пруд пруди, но Рыбаков искал этого. Опер знал: не спать ему спокойно, покуда «его» негодяй на свободе.

Кныхарев Вячеслав Поликарпович, он же — Горин, он же — Изотов, он же — Кожин, Огурец, Баклан, Беркут, свою кровавую карьеру начал четыре года тому назад в одной воинской части. Летним погожим утром, опоясанный гранатами, он ворвался в командный пункт, без труда разоружил караулку, застрелил офицера автобата и благополучно отбыл в неизвестном направлении на батальонном грузовике. То и дело его след объявлялся в разных уголках «необъятной Родины». В одном поселке бандит захватил автобус со сменой молокозавода, а спустя месяц в другом городке оставил целых три трупа. Теперь терять ему уже было нечего, и в ориентировке появилась редкая строка: «ОСОБО ОПАСЕН. ПРИ ЗАДЕРЖАНИИ СТРЕЛЯТЬ НА ПОРАЖЕНИЕ».

Это он, в то время Горин, попался на Петровском рынке с шайкой гастролеров из Волоколамска, и это его… выпустили тут же «по ошибке». Ошибка обошлась в год налетов, беспощадного и неразборчивого рэкета, сколачивания мелких банд и группировок, которые он бросал после очередного «дела» и уходил в подполье. Наконец его взяли по наводке агента на одной «машине». Но и на сей раз Кныхарев, бывший тогда по ксивам Кожиным, исчез на этапе… вместе с тюремной машиной. «Автозак» потом нашли на обочине, наполненный трупами охранников.

После этого неуловимый Кных залег на дно, а через полтора месяца благополучно ограбил банк.

Об этом душегубе было известно все, море разливанное вещ-доков выплескивало из следовательских шкафов. Полгода было обложено со всех сторон его логово на Коровинском шоссе, и вот наконец Кных клюнул и угодил в засаду, откуда с простреленным пузом был доставлен в тюремную больницу. Но и оттуда он слинял — тихо, без трупов, со всеми вытекающими для персонала и охраны последствиями.

Правоохранители при поддержке банков объявили миллионный гонорар даже не за поимку Горина-Изотова и так далее, а хотя бы за наводку. И пожелай Рыбаков, он мог бы сделаться богачом и наплевать на все должности с погонами. Но старлею Кных нужен был живой, это уже стало для сыщика делом чести. Троекратный уход из силков, из тюрем, засад ментовской нерасторопностью не оправдать — тут попахивало покровительством кого-то облеченного властью и нечистого на руку. Говорят, человек не иголка в стоге сена, но старлей, можно сказать, перерыл часть стога большую, нежели вся Петровка, и теперь почти безошибочно знал, где накровавил Кных, а где — кто другой.

Впрочем, на одном супербандите для Рыбакова свет клином не сошелся. Другие преступники тоже интересовали отчаянного старлея. Один как ветер, везде и нигде, он искал и не находил смерти, и она бежала от него.

* * *

Александр Григорьевич Акинфиев не то чтобы имел что-то против опера Рыбакова, но побаивался его напора. Что-то в этом парне вызывало зловещие ассоциации с «революционной законностью», с теми, кто пришел за отцом Акинфиева такой же вот, как эта, холодной ноябрьской ночью тридцать седьмого года. Хотя, с другой стороны, молодой опер был истинным сыном именно нашего времени, которое тоже отнюдь не располагает к сантиментам. Пожилой следователь был достаточно самокритичен, и в манерах коллеги не исключал укора своим устаревшим методам, да и самой сути: семь раз отмерять, по мнению «знатоков» нового поколения, долго — пусть лучше щепки летят!

«Брюзгой стал, старче, — выговаривал себе Акинфиев, лежа в своем замке с остывшим (дрова надо было экономить!) камином. — Это Нинель тебя подкосила, не вовремя ушла. Вдвоем не так горько было бы старость встречать. Богу — Богово, а Кесарю — Кесарево… Глупости все! Лежи себе, думай о деле, пока не рассвело. А утром…»