Обмануть судьбу - [89]

– Взрослый уже для детских забав.

А здесь отец сам подхватил на руки, хохочет.

Про темного дядьку Тошка уже и думать забыл. А Георгий Заяц помнил.

* * *

Ефим, Макаров сын, возился в скотнике и опасливо косился на избу кузнеца. Как вести себя с Аксиньей, он не понимал. За все эти годы работы на семью кузнеца Фимка привык уважать хозяйку, Аксинью. Каждое утро она встречала его улыбкой и краюхой теплого хлеба. Никогда не ругала, защищала перед строгим мужем. Часть монет, которые кузнец каждый месяц отдавал работнику, Фимка утаил от бестолкового отца, копил, прятал в хозяйском сарае – пьяница-отец дома мог обнаружить припасенное.

Теперь кузнец искалечил любовника жены и скрылся. Аксинья давно не появлялась на улице, даже Фимке ни словечка не сказала за последние дни. А забор вымазан дегтем. Тут и объяснять не надо – лишь гулящим бабам такое наказание уготовано.

Фимка чистил Абдула, ласково водил по его черной лоснящейся шкуре, чуть искрившей седыми проблесками.

– Что косишься? По хозяину скучаешь. Вестимо.

Конь жалобно скосил темный глаз.

– Будто понимаешь, паря. Эх. Натворил он дел. Прячется, а от людей, от мира не скроешься, найдут.

– Ефим, – парень вздрогнул и оглянулся.

Аксинья стояла на пороге и улыбалась. Вернее, только сложила губы для улыбки. Под глазами тени, губы искусаны. Казалось, кто-то потушил свет в ее взгляде.

– Здравствуй, – он настороженно посмотрел на нее. Нет, она не виновата ни в чем. Наговаривают.

– Держи, – она протянула мешочек. – Больше приходить к нам не надо.

Облегчение накрыло парня с головой:

– А я… я…

– К родителям вернусь. Изба пусть стоит… Он… вдруг вернется… – Она сбилась и замолчала.

– Я уеду.

– Куда? Ефим, ты чего…

– Я давно решил. Хочу Россию повидать, счастья попытать. В городе на площади народ кликали царю служить. Я записался.

Аксинья тревожно посмотрела на него и не ответила ничего. Парень уже возмужал, руки его налились силой. Вверх он расти давно перестал, но это его не смущало. Аксинья коснулась легонько его рыжих вихров ладонью.

– Доброй дороги.

* * *

– Аксинья, дочка, ты не можешь сидеть в избе всю жизнь.

Она и не спорила. Но не могла себя заставить выйти на улицу. Наткнуться на гневный взгляд бабки Матрены, осуждающее перешептывание Зои или той же самой Марфы, понимающую ухмылку соседки Фёклы, злорадное прищуривание Семёна.

Аксинья единственный раз вышла из-за ограды. Заставила себя вычистить все углы в избе и наткнулась на смердящий кулек. И тогда только вспомнила.

Развернула тряпицу, сама не зная, зачем. Не для того же, чтобы полюбоваться на распухшую, безобразную, синеватую руку. Недавно эти пальцы ее утешали, гладили, были полны жизни, крепки. А теперь горстка праха. Единственное, что осталось ей от Степана.

Увезу, защищу от мужа. Смешной. Себя-то не смог уберечь. Ни одной весточки не подал ей за эти дни Степан. Наверно, проклинает случайную полюбовницу. Слезы Аксиньи давно высохли, и ее мучил лишь один вопрос. Как ей теперь жить? И ради кого?

Уже в потемках, озираясь, Аксинья, жена кузнеца Григория Ветра, закопала правую руку купца Степана Строганова в том месте, где лес подступал к Еловой, у раздвоенной березы.

* * *

Он устал. Вспоминать. Прятаться. Бояться. Ныла нога. Что-то булькало в груди.

Григорий соорудил силок, наловил зайцев и птиц. Зимовье приютило его на шесть ночей. Но здесь в любой момент могли появиться охотники. Еловские, александровские, солекамские, неважно… Любой человек – опасность для загнанного зверя.

Он не уходил и ждал.

Перед тем как покинуть навсегда Пермскую землю, скрыться на сибирских просторах, раствориться среди тайги, он должен был увидеть ее. Услышать высокий голос, прижать рыжую голову к груди. Спросить, как там сын.

Что перевернулось в его душе, Григорий не понимал, но ясно чувствовал, что совершил десять лет назад ошибку. Он выбрал не ту женщину. Бойкая, похотливая, любящая… Ему нужна была Ульяна. Что теперь жалеть?

Она все не шла. «Ульяна бы не бросила меня», – клокотала мысль. Силы его оставили, он поднимался с жесткой лавки лишь для того, чтобы затопить печь и сварить похлебку.

Жарко-то как!

Сквозь пелену, застилающую мысли, он услышал шаги.

Идет! Наконец-то!

Григорий приподнял голову, все тело болело.

– Вот ты где! А я тебя искал все эти дни.

* * *

Семен увидал, как на дальнем зимовье вьется дымок из печки. Слово было сказано старосте, и Григория схватили накануне дня Усекновения главы Иоанна Предтечи[63]. А он и не сопротивлялся, когда его волокли в Еловую. Только все смотрел в сторону избы Зайца: выйдет – не выйдет Ульяна проводить его в долгую дорогу. Она выбежала, но было уже поздно – Григорий со связанными руками-ногами, как особо опасный тать, трясся по ухабам на пути к городу.

Кузнец оказался в тюрьме Соли Камской, печально известной суровостью обхождения, сыростью, в которой даже самые здоровые за год содержания загибались. К преступнику не пускали никого.

– Злодей, строго-настрого запрещено, – отвечали стражи Аксинье. Узелок с яйцами, хлебом, пирогами и курицей забирали, а передавали ли мужу – неизвестно.

Решила она для себя, что простит мужа за измену. Виновна, грешна, чего-то недодавала страстному Григорию. Будет вымаливать у него прощения за блуд, в ноги будет кидаться, виниться за грех свой великий. Венчаны они перед Богом, должны быть вместе и в горе, и в радости. Теперь настало время горестей.