Обмануть судьбу - [88]

– Потерпи, перевяжу руку.

Она перерезала лоскут – Степан застонал, не выдержал глубокой, огненной боли. Оторвала от подола широкий лоскут и перетянула обрубок тряпицей.

Аксинья, страшная, растрепанная, уже не рыдала. Она впала в оцепенение. Выйдя за порог, уже не думала о том, что соседи увидят ее простоволосой, в неприбранном виде. Внутренности скрутило от страшной боли, от ощущения непоправимости только что произошедшего.

Вокруг уже толпился народ.

– Грешница, – раздалось над самым ухом дребезжание. От резкого удара голова Аксиньи качнулась в сторону. Бабка Матрена махала над головой молодухи клюкой. Игнат оттащил ее, чертыхаясь, еле справившись с хлипкой на вид старухой.

Степана слуги увезли в поселок, Аксинья остановила кровь, а остальное должна была сделать сама природа. Отсеченную руку она завернула в тряпицу и сунула под лавку. Она представила, как теперь горюет красивый, видный мужик, ставший по милости ее мужа калекой. «Видно, суждено мне приносить боль, горечь мужчинам, которые меня любят… или хотят… Григорий, Степан, даже Семен…»

До вечера народ не расходился. Бабы обсуждали произошедшее, мужики посмеивались, дети галдели.

Анна обхватила дочь за плечи, крепко прижала ее голову к своему плечу. Она не отпускала ее. Знала, в таком помрачении может решиться на непоправимое.

– Все пройдет, дочка, все перемелется, мука будет. – Она и сама понимала, что говорит ничего не значащие, ненужные вещи. Но молчать не могла.

– Не мука́, а му́ка, – разлепила губы дочь. – Почему мучение? Откуда? Зачем?

Долго еще мать гладила грешницу по голове, брат тихо возился у печи, растапливая ее остывшее нутро. Наконец на Еловую опустилась милосердная тьма. Всей деревне она принесла сон. Лишь Аксинья что-то шептала, свернувшись болезненным клубком.

Григорий, не видя перед собой дороги, исцарапав лицо колкими лапами елей, уходил подальше от деревни, подальше от людей. Он не думал о том, что совершил. Не раскаивался. Перед глазами его стояло испуганное лицо жены, и черная, удушающая злоба клубилась в сердце.

– Ей надо было руки отрубить… Чтоб не повадно было другого обнимать.

Пот капал градом, а он все шел и шел. Ночью сильный дождь обрушил свои потоки на Еловую.

Григорий, найдя приют под огромной елью, дышал громко и с присвистом. Он тоже что-то бормотал сквозь зубы, можно было разобрать лишь одно слово: «Сын».

3. Высокая цена

Тошке было скучно. Третий день мать ходила сама не своя. С красными, опухшими глазами.

У Тошки были такие же глаза недавно. Когда он играл с крохотным щенком и случайно задушил его, прижимал к себе теплый шелковистый комок слишком сильно. Жалко было, обидно. Это понятно. А мать почему плачет?

– Кто-то умер? – не выдержал, спросил, уткнулся лбом в ее цветастый подол.

– Нет, сыночек. Плохое случилось.

– С кем? А ты почему плачешь? Из-за тебя? – вдруг спросил мальчишка.

– Нет… Да, из-за меня.

– Ты сильно кого-то обнимала… как я щенка?

– Да, Тошенька. – Ульяна сжала сына, который неожиданно оказался близок к истинной причине ее слез. Он был куда понятливее мужа, глупого, наивного, бесхребетного.

«Подругу жалею! Скажет тоже. Сдохла бы, и радость на душе. Не убил ее Гришка, любит и сейчас. После всего. Тварь подколодная. Аксинья. А с ним… Что с ним будет?»

Ульяна все не могла успокоиться. Григорий, исчезнувший из Еловой и ее жизни, скитающийся где-то в лесу, изломавший свою судьбу одним взмахом топора, не желал покидать ее сердце.

* * *

Вечерело. Антошка копался в мусорной куче, выковыривал из нее изогнутой палкой всякие диковинки. Вот заляпанный грязью клюв, а вот и весь череп курицы. Тошка подтянул его к себе, нагнулся, высунув язык, стал чистить от грязи. Будет с чем играть. Не с куклами из тряпок, как Нюрка.

– Антошка… Тошка, – мальчик оглянулся. Никого.

– Поди сюда, – он наконец разглядел скрючившегося за дровяником человека. Темный, со спутанной бородой. Не сразу Тошка узнал в нем Григория, еловского кузнеца.

– А ты чего тут делаешь? Тебе отец нужен? Сейчас позову.

– Нет. – Кузнец сжал плечо мальчика. – Не надо. Я сказать тебе хочу…

Он замолчал, и Тошка нетерпеливо переступил с ноги на ногу. Да что ему надо, этому дядьке. Куриная черепушка лежит, как бы кто не уволок.

– Я твой батя. Посмотри на меня, сынок! Что бы тебе ни говорили, знай, я твой отец! И матери скажи, я в зимовье. Пусть придет ко мне.

Григорий погладил мальчика по голове и скрылся среди деревьев.

Мальчик недоуменно смотрел вслед соседу. Кузнец его родитель – нет! Перепутал он. Помешался дядя Гриша!

Тошка кропотливо счищал грязь, глазницы превратились уже в слепые провалы, прочистились ноздри. Он вытянул в руках кость, чтобы полюбоваться своей работой.

– Встань! – К Тошке подошел отец, и раздвоенная его верхняя губа дрожала, что указывало на волнение.

Мальчуган встал с коленок и вытер заляпанные грязью руки о новые порты.

Отец подхватил его. Земля, изба, сараюшка, закатное солнце закрутились перед глазами.

– Что, Тошка, доволен? – Отец знал, как любит он мельташащий перед глазами мир, головокружение, неуверенную поступь. Еще год назад сын ходил за ним неотступно и просил:

– Покружи меня, тятя.