Обманчивая слава - [9]

В ясные дни с вершины Кабесо-Майор далеко на горизонте можно различить размытую голубую линию — там, на северо-востоке. Иногда я забирался повыше и подолгу не отрывал глаз от бинокля, пытаясь разглядеть неподвижную белизну вечных снегов. Сердце подсказывало мне, что там, за горами, лежит моя родина. Почти полтора года я с нею в разлуке; полтора года не видел Трини и сына. До сих пор я не очень-то по ним скучал. Отчего же вдруг все изменилось? Появилась какая-то тяжесть в груди — даже не в груди, а под ложечкой. Так бывает, когда съешь что-то несвежее, а потом маешься, пока не вырвет.

Круэльс, наш фельдшер, иногда приходит посидеть со мной и всегда приносит астрономическую трубу. Мы разглядываем Венеру, которая крупной слезой дрожит на небосклоне до поздней ночи: видна в максимальной элонгации, как объяснил мне Круэльс. Астрономическая труба у него старинная, кажется, я тебе о ней рассказывал. Такими пользовались моряки в прошлом веке; она складная, и в сложенном виде длиной всего в пядь, зато в разложенном — больше метра. В это время года Венера похожа на тоненький серп молодого месяца. Наша импровизированная обсерватория находится на вершине скалы, где кроны деревьев не застят неба.

Однажды вечером мы сидели и увлеченно разглядывали кратеры и моря растущей луны, как вдруг Круэльс спросил, хорошо ли я себя чувствую.

— Да вроде ничего. А почему ты спрашиваешь?

— Ты в последнее время какой-то бледный, словно тебя что-то гложет.

Я удивленно посмотрел на товарища:

— А знаешь, и правда. У меня как будто ком внутри; словно я камень проглотил. Хотя возможно, это все фантазии. Может, два пальца в рот и фантазиям конец? Можно, я тебе исповедуюсь?

Круэльс печально покачал головой.

— Нет, я ведь еще не орденирован.

— Да какая разница! Просто выслушай. С кем мне еще поговорить как не с тобой? Не знаю, верю ли я по-настоящему, и в глубине души мне все равно; так, накатывает иногда. Но откуда же эта тяжесть под ложечкой?

И я рассказал об убитом лейтенанте, о том, как изуродовали его тело:

— Не будет мне покоя, пока не найду и не расстреляю ублюдка, который…

— И что ты этим исправишь? — покачал головой Круэльс. — Лейтенант мертв, не думай о нем больше. Ты исполнял свой долг, он — свой; помолись об упокоении его души и не мучайся. Война есть война.

— А вдруг он и вправду был внуком тетушки Олегарии?

— Едва ли; слишком уж невероятное совпадение. Внук тетушки Олегарии до лейтенанта бы не дослужился, он, верно, и читать-то не умеет.

— Ладно, убитый лейтенант и искалеченный труп — это еще не все. В конце концов, непристойное и ужасное часто идут рука об руку. Возможно, такие надругательства над телами погибших — какой-то доисторический, вековой ритуал; у Мело[16] в описании Восстания жнецов встречаются подобные эпизоды; и на офортах Гойи времен войны с французами то же самое. Как получилось, что этот мерзкий ритуал кочует из войны в войну, иногда с интервалом в несколько веков, без всякой видимой связи? Традиция? Едва ли. Скорее, наши темные инстинкты. Господи, что же тогда у нас за инстинкты! Но, пожалуй, ты прав, не надо об этом думать. В конце концов… В конце концов, лейтенант сам напросился. Кто заставлял его торчать на бруствере? Сукин сын; он разве не понимал, что добром такое не кончится? Нет, не потому у меня ком под ложечкой. Не из-за убитого лейтенанта. И я в том же звании, и меня в любой день могут прихлопнуть. Тогда я просто успел первым, так что мы квиты. Requiescat in pace[17]. Пусть катится.

Круэльс беззвучно шевелил губами.

— Не надо сейчас молиться; не строй из себя юродивого. Успеешь еще, намолишься. Лучше послушай.

И я выложил ему свою историю с кастеляншей — всю, без утайки.

— Видишь, до чего я докатился. Но, честно говоря, подделка свидетельства меня мало волнует. А вот Трини, страдалица, просто не идет из головы… Оставил жену на произвол судьбы, живу своей жизнью, как будто ее и на свете нет. Да полно, своей ли? Конечно, мы люди прогрессивные, ни она, ни я не хотели ни венчаться, ни расписываться; причем Трини — в первую очередь, у нее ведь родители — анархисты. Прогрессивные люди… Но, если по совести, разве это дает право бросать женщину — пусть, мол, справляется, как знает? Какой же это прогресс? Представляешь, я сказал кастелянше, что ради нее готов уйти от Трини…

— Уйти от Трини? Полагаю, на такое ты не способен.

— Да, но в тот момент… Потом бы я, конечно, рвал на себе волосы, но тогда на меня будто что-то нашло. С тобой-то такого никогда не случалось, тебе не понять. С женщинами надо говорить так, чтобы их сразу за душу брало, а то они в нашу сторону и не взглянут. В настоящей страсти полутонов не бывает, иначе это не страсть, а сплошная ерунда. Женщины умеют понимать с полуслова, и тут уж или все на карту или не садись играть! Они — потрясающие существа, Круэльс; куда лучше нас! Обещай бросить к ее ногам свою жизнь, покой, благополучие, и она пойдет за тобой хоть на край света. Да, потрясающие существа! И как же их не любить, когда они настолько нас превосходят?

— Выходит, это увлечение у тебя не первое.

— Не первое? Слушай, Круэльс, ты, верно, запамятовал, что я не семинарист. Не первое! Да если их все примешься вспоминать, жизни не хватит! Хотя, с другой стороны, некоторых я уж и забыл, много воды утекло. Дела довоенные, сам понимаешь. И не собираюсь я каяться — в свое время покаялся, хватит; незачем прошлое ворошить. Из всех этих историй только одна иногда всплывает; ну и влип же я тогда, Господи, ну и влип! Трини, конечно, ни о чем не подозревала. И самое худшее то, что вот так увязнешь по уши, а облегчить душу и поделиться с надежным человеком не можешь, потому что этот человек — твоя собственная жена. Кажется, будто остался один-одинешенек… В те времена мне бы и в голову не пришло исповедаться, как сейчас я исповедуюсь тебе. Ну и намучился же я! Она была разведенная, с двумя детишками на руках; бывший муженек испарился. Понимаешь, выскочила замуж за какого-то латиноамериканца, а когда во второй раз забеременела, тот исчез, не оставив адреса. Чтобы прокормить ребятишек, пришлось ей служить на вторых ролях в мюзик-холле на Ноу-де-ла-Рамбла и ютиться в номерах на улице Карме. Сногсшибательная брюнетка, волосы, как смоль, до самого пояса, глаза прямо из «Тысячи и одной ночи». Но, Боже мой, до чего ж наивная! Читала запоем дешевые романчики и слушала слезливые драмы по радио. Свято верила каждому слову, цитировала наизусть диалоги. Мне это здорово надоело. Однажды, помню, говорит: «Сердце — мужчина, а любовь — женщина» (такие фразы она всегда выдавала по-кастильски); изображала страсть, а может, и вправду была страстной. Беда в том, что не со мной одним. Знал бы ты, сколько грязи я в то время нахлебался, сколько всего вытерпел, а все потому, что не мог порвать с этой дурехой. Увяз по горло, зависел от нее, как наркоман от кокаина; и длилось это несколько месяцев. Чувствовал себя растоптанным, уничтоженным, точно провалился в колодец, а выбраться нет сил. Кто мог протянуть мне руку помощи? Только Трини, но именно ей и нельзя было ни о чем рассказывать! Просто ад какой-то; отдалился от жены, ощущал себя оторванным от всего мира, как в тюрьме. Чувственные женщины всегда вызывали у меня неприязнь, и эта — не исключение. И как такое возможно — испытывать страсть и отвращение одновременно? Но все же она была в тысячу раз лучше меня; в тысячу раз благороднее, бескорыстнее. Ладно, что теперь говорить? Все прошло, как тяжелый сон; просто невероятно, как эта несчастная могла настолько мной завладеть — месяцев пять жизни на нее убил…