Облик дня - [43]

Игнац вторично говорит: «Ладно». Откуда ему знать, что тот человек вовсе не умер, что нож только скользнул по ребрам?

Теперь комиссар инструктирует его. В первую голову Анатоль, конечно. И вообще все. Что, как, где. Игнац тщательно запоминает. Наконец-то ему дают возможность стать приличным человеком. Наконец-то он будет получать ежемесячное жалование да сверх того еще сдельно, с головы. Наконец, он будет держать в руках человеческие судьбы. Он, косоглазый Игнац, которого до сих пор судьба швыряла, как слепого щенка.

Дальше все идет легко. Как же не поверить забитому жизнью бедняку?

В душе Игнац смеется над их легковерием, над их молодым энтузиазмом, над их горячей верой. Смеется, когда ему поручают выполнить работу, о которой в тот же день узнает господин комиссар полиции. Когда его хвалят за горячую преданность, Игнац лишь смеется в душе над человеческой глупостью.

Лишь изредка по его телу пробегает внезапная дрожь: это когда на него зорко глянут голубые глаза Анатоля. Будто насквозь его видят. Будто видят иудины серебреники во внутреннем кармане его истрепанного пиджака. Будто видят мерзкий страх, охватывающий Игнаца, когда он предстает перед комиссаром и тот хмурится, что мало сведений.

Игнац старается изо всех сил. Подгоняет, подстрекает: скорей, больше, стремительней. Ему грезится день, когда комиссар, потирая руки, похлопает его, Игнаца, по плечу. Когда он скажет: «Мы повышаем тебе жалованье».

Хотя, что ему за радость от этих денег? Он трепещет, как бы не заметили. Боится купить себе новый костюм. Боится забежать в кабачок. Всюду мерещатся подозрительные, выслеживающие глаза. Взгляд жены — она знает, догадывается. Взгляд Анатоля — он уже напал на след. Взгляд прохожего на улице — и он видит.

Лишь изредка, когда все это уж очень допечет его, он напивается до беспамятства. И тогда — за город с девочками. Но и там страх, которого не заглушает и водка. Увидят, теперь уж не вывернуться! Сделают с ним что-то страшное.

И он возвращается домой, разбитый и перепуганный еще больше.

Шпик — скрипит лестница. Шпик — стонут в петлях трухлявые двери. Шпик — трещит пол. Шпик — тяжело посапывает спящий ребенок.

Он забивается в угол постели, устремив расширенные глаза во мрак. Шпик — дышит темнота.

Жена шевельнется на кровати, и Игнац замирает от страха. Услышит, вскочит с криком, побежит туда, к ним. Расскажет. Они придут. Каменные лица, ледяной взгляд Анатоля, тяжелые обезумевшие кулаки. И потом — что-то страшное, непостижимое. Он настороженно ждет: если жена шевельнется еще раз — значит, слышала. И тогда не остается ничего иного — за горло, придавить голову подушкой, нажать коленом. Все равно, что будет после. Но жена спит, хотя погасающие остатки угля в печке громко шипят: шпик! Покрытое шрамами худое тело Игнаца обливается потом. Ему хочется во весь голос вопить о спасении. Но кто придет на его зов, на зов шпика? Господин комиссар ясно сказал: должен действовать на собственный риск и страх. Нет спасения, нет надежды, нет помощи! Погиб, неотвратимо погиб косоглазый Игнац, шпик, оплачиваемый помесячно и с головы.

Но вот наступает утро. Тьма умолкает. Игнац снова держит в руках человеческие судьбы. Съев кусок хлеба, он идет к Анатолю договориться о важных делах. Одно мгновение перед дверьми колеблется: а вдруг знают? Но тотчас овладевает собой. Откуда им знать?

И вправду, они ничего не знают. Юные головы горят. Они ясно, как на ладони, видят то, что, может быть, будет через двести, триста лет, а может, и вовсе не будет, и не видят сидящего напротив них шпика, оплачиваемого помесячно и с головы, косоглазого Игнаца, «преданного делу товарища».

«С головы, — мелькает в отяжелевшем после вчерашней выпивки мозгу Игнаца. — Как смешно говорится — с головы. Хотя теперь голов не рубят, а вешают. Спокойно, без кровопролития».

«Которая же это будет голова?» — сонно грезит Игнац, глядя на всех. Светлые волосы Анатоля. Темный чуб Эдека. Гладко причесанная головка Наталки. Каштановые, вечно растрепанные кудри Антека. Лысоватая голова Гилярия. Которая из них?

— А ты что по этому поводу скажешь, Игнац?

Он вздрагивает, словно застигнутый на месте преступления. Знают ли они? Можно ли прочесть чужие мысли? Мурашки страха ползут вдоль позвоночника.

— Ты что? Сонный, что ли?

Игнац облегченно вздыхает. Нет, ничего они не знают, ничего.

— Да нет, — говорит он, — нездоровится что-то.

Они заботливо расспрашивают. Ведь это преданный делу человек, их товарищ Игнац.

Вот если бы еще не эти спокойные, зоркие, неведомо что скрывающие за своей чистой лазурью глаза Анатоля! Дикая ненависть распирает сердце Игнаца. Ах, если бы получить именно за эту дерзкую голову, довести, — не до тюрьмы, нет, — а до виселицы эту белокурую, дерзкую голову! Отомстить за все свои ночи, полные страха, за дрожь ужаса, за всю эту жалкую жизнь в вечном страхе, за невозможность напиться на собственные, тяжко заработанные деньги, за кошмарные сны и видения! Отомстить именно ему, Анатолю.

Обводя глазами присутствующих, он начинает своим резким, срывающимся голосом. Так, мол, и так. Пора начинать что-то делать по-настоящему. Все, что они делают, это ребячество. Так ни к чему не придешь.