Обезьяны - [28]

«Папка, подотри мне попку… Ну подотри мне попку!» Высокие нотки неуместного приказного тона, светлые волосы, маленькая головка, зажатая между бедер. Изгиб ягодиц, а за ними, за этими идеальными изгибами — край туалетного сиденья, пластиковая излучина. Он откручивает немного от рулона, отрывает кусок бумаги, чувствует, какая она сухая, скрипуче сухая, как наждачная.[53] Сам наклоняется вперед, проводит сложенным вдвое листом в ложбине между ягодицами:

«Аааа! Папка, мне больно, мне больно…»

Где мои дети, подумал Саймон. Где они, черт возьми? В Оксфордшире, в Браун-Хаусе, со своей матерью, где ж еще. С ними все в порядке, в полном порядке. И я скоро увижу их, всех троих, перед ними я снова стану маленьким, превращусь в стенку для лазания. Я очень скоро их увижу, всего и ждать, что два дня.

Такси промчалось по Кромвель-Роуд, в пальцах у Саймона бесполезно горела очередная сигарета, дым уносился в приоткрытое по требованию шофера окно. Сосредоточенный на западной оконечности Лондона Ближний Восток уже проснулся, мертвенно-бледные люди в одежде, нет, в хлопчатобумажных мешках цвета хаки, спокойно перебирали четки — боролись с беспокойством, — направляясь по своим делам мимо отелей. Сара глядела в никуда сквозь гигантский, размером с дом рекламный щит, установленный на углу Уорик-Роуд. Это было электронное табло, на нем горели цифры — ровно столько IBM-совместимых компьютеров с системой «Виндоуз» продано по всему миру. Сара моргнула, за ней моргнуло и табло, высветив результаты какой-то сделки, совершенной в Сеуле или в Сиракузах. Сара подумала: интересно, а что, если эти цифры означают число женщин, которых он имел в своем воображении? Мириады влагалищ, в которые он желал бы скользнуть? Миллионы венериных бугров, на которые он намеревался взобраться?[54] Электронное табло предложило свою версию — два миллиона триста сорок шесть тысяч семьсот тридцать четыре. Сара подумала: нет, это заниженная, до невозможности заниженная оценка.

А вот и Баронс-Корт, вдали виднеется стеклянный корпус «Ковчега» — уродливого нового бизнес-центра, который подавлял все и вся в районе Хаммерсмитской эстакады. Квартира Сары пряталась в лабиринте маленьких улочек, скрытых за корпусом библейского плавсредства. Скоро они будут дома. Дома в тени «Ковчега» с его пятнадцатью этажами стекла и бетона, вздымающимися над крышами соседних домов и грозно нависающими над ними. В тени великанского морского чудовища с плюмажем из антенн и спутниковых тарелок, соединяющих его с эфиром, готовых принять информацию, что голубь с оливковой ветвью в клюве замечен на другом конце света. В тени корабля, груженного бродячим зверинцем, с которым так удобно уплыть от потопа, прочь из гибнущего города, а потом кинуть якорь у зеленого берега, где суждено продолжиться прекратившейся было эволюции.

— Не спи, мартышка, — сказал Саймон, но заметил, что опоздал, — Сара уже расплачивалась с таксистом. Тот был молод, длинные руки торчали, словно спички, из широких коротких рукавов пестрой рубашки.

— Эй ты, никакая она тебе не мартышка, — бросил он через плечо, уставившись в налитые кровью глаза Саймона, отражающиеся в зеркале заднего вида.

— Чего-чего? — Саймон уже собирался выбраться из машины.

— Никакая она не мартышка.

— Это ласкательное, — ответил Саймон, одной ногой стоя на тротуаре.

— Откуда я родом, там с мартышками не ласкаются, там их жрут. Жрут или убивают.

— Ох, я не знал. — Что это я с ним так вежливо, подумал Саймон. — И откуда же вы родом?

— Из Танзании, вот откуда. Откуда я родом, там большое озеро, там мы охотимся на мартышек, жрем их мясо… нам нравится. Вкусное, чтоб мне сдохнуть. Особенно у шимпанзе, да, особенно у них. Они жрут нашинских детей, а мы ихних.

— He может быть. Я думал, шимпанзе — обезьяны, а не мартышки…

— А, обезьяна, мартышка, макака, какая разница. В буше мы жрем и то, и другое, и третье. Мы по-другому не можем. — Последнюю фразу шофер произнес с напором, как будто Саймон собирался возмущаться подобным обращением с животными. — Не можем — иначе не выживем.

— Конечно, конечно, я понимаю. — Саймон уже стоял на тротуаре, Сара возилась с ключами; прежде чем захлопнуть заднюю дверь, он наклонился к водителю и заговорщицким тоном, как мужчина мужчине, сказал:

— Со мной та же история. Мне нужно мясо этой мартышки, — он показал на Сару, которая никак не могла попасть в замочную скважину, — иначе я не выживу.

Шофер нахмурился, переставил рукоятку коробки передач в положение «езда» и укатил. Саймон направился к дому по выложенной плиткой дорожке, между рядами горшков (справа — с цветами, слева — с травой). Вошел, осторожно затворил дверь; толстое стекло зазвенело. На мгновение задержался в вестибюле с трапециевидным полом, кое-как прикрытым чем-то бежевым, а затем распахнул другую — цвета магнолии, из композитного материала, наверное МДФ, — в квартиру Сары, располагавшуюся прямо на первом этаже. Закрыл и ее за собой — нерешительно, но со свистом.

Сара стояла в гостиной у музыкального центра, лаская свою собаку, Грейси, толстого золотистого ретривера; изо рта у старой суки почти все время текли слюни, ей едва хватало сил встать на задние лапы и дотянуться Саре до колен. Волосатое брюхо стелилось по полу, хвост усердно выбивал пыль из марокканского ковра.