Обезьяны - [26]

— Вообрази, что я — твое Дада. Я буду заботиться о тебе, защищать…

— А потом растлишь меня? — захихикала собеседница, озарив его виннозубой улыбкой и отбросив волосы за спину — он терпеть не мог, когда женщины так делают, но решил не обращать внимания.

— Именно так.

Художник пошел на нее как посадочный модуль лунной экспедиции, намереваясь убрать ступоходы в тот момент, когда коснется пористой поверхности спутника Земли… как вдруг кто-то дернул его за пиджак. Саймон повернул голову и заглянул в глаза Кена Брейтуэйта.

— Так-так, — укоризненно произнес самокритичный перформансист, — а мы давно ждем тебя у входа. И Сара, и все-все-все.

— Все, кроме тебя, — ответил Саймон и, не возвращая голову в исходное положение, пошел спиной вперед — непростой трюк — к лестнице, прочь от девицы.

В конце концов они покинули «Силинк» — самыми последними. Саманта как раз выставляла за дверь осевших на дне клуба клиентов. Компашка преодолела крутящуюся дверь и продолжила крутиться уже на улице — Д'Арблей-стрит. По труднопроходимым горным тропам города Лондона двигались: солнечные мальчики, веселые девочки, плюс Джордж, плюс неуклюжая девица, плюс ее молодой человек, плюс плагиатор Гарет. Эскорт составляли еще три персонажа — даже не второго, а третьего-четвертого плана, безымянные, но незаменимые: какая-то высокая, хищного вида особа в сером платье с черным корсетом поверх него — ей приглянулся Джордж, наверное, до нее не дошло, что он голубой, а может, это была вовсе и не женщина, так она себя вела; какой-то адвокат из шоу-бизнеса, который недобрал кокаина и только и делал, что говорил про жульничающих жуликов и легализацию нелегальных доходов; и какая-то милая особа, которую Саймон регулярно видел в клубе, очень-очень симпатичная, шелковые волосы, стройная фигурка, девчачье платьице, расклешенное от бедер. Слишком юно выглядит для завсегдатая «Силинка», трудно вообразить ее где бы то ни было, кроме как в детской под одеялом, засыпающей при свете ночника с диснеевскими картинками на абажуре.

Нестройными рядами отряд двигался по Уордор-стрит, обмениваясь репликами. У Саймона началась отрыжка, и странный металлический привкус во рту заставил его со страстным, всеохватным отвращением возненавидеть прошедший вечер. Они с Сарой могли бы уже лежать в постели, трезвые, могли бы спокойно заниматься любовью, и ему не пришлось бы опять жаловаться на свой инструмент, как плохому ремесленнику из поговорки. А сейчас — как и обычно — у него не осталось ни малейшего желания сопротивляться, ни малейшего желания больше не пить, больше не нюхать, больше не и т. д. Жуткое, чудовищное дежа вю. Саймон испытал настоящий шок, когда понял: в эту минуту он готов употребить что угодно и даже кого угодно.

Табита с Сарой шли под ручку и ссорились. Вдоль тротуаров уже ползли утренние уборочные машины, перемешивая щетками и струями воды из брандспойтов разбросанный по земле мусор. Тут и там стояли жирные черные шлюхи.

— Не желаете? — спрашивали они с бесконечной усталостью в голосе, какая свойственна всем выходцам из третьего мира, — усталостью от всего, в частности от проходящих мимо веселых, в смысле навеселе, ребят. Можно подумать, мы функционеры Международного валютного фонда, а они — главы центральноафриканских правительств, хотят выбить из нас деньжат на новый лимузин. А ведь мы просто образцово-показательный батальон просвещенных искателей развлечений, сказал себе Саймон. И тотчас поправился: не-ет, мы умственно отсталый сброд похотливых придурков. Впереди маячила козлиная бородка Джулиуса. Ведет нас как пастух, вернее, как вожак. О, вот оно: мы — стадо баранов под предводительством козла!

Отличительной чертой Джулиусова кабака являлись две четверки крутых лестничных маршей, первая отделяла вход в заведение от улицы, а вторая — кабинеты для гостей от танцпола. Охрана и бровью не повела — потому что с солнечными мальчиками был Джулиус и потому что они расстались с некоторым количеством банкнотов. Внутри оказалось куда больше народу, чем в «Силинке», и народу куда более разношерстного. В одном углу огромные черные верзилы, худощавые, отливающие серым, вели между собой сверхскоростные беседы на повышенных тонах, в другом они же танцевали с юными белыми девицами в коротких юбках, белых босоножках и без чулок. Внимательный к игре цветов художник не без удовольствия отметил, что даже при таком освещении, в мерцании фиолетовых, розовых и синих огней, различает шероховатые коричневые мурашки у них на икрах. Задумался, как бы он это нарисовал. Гремело регги, гудело эхо, музыка сверлила Саймону мозги:

— Я-я-я-я-хай, я-я-я-я-я, вот так вот-а вот, новый поворот, все наоборот, глянь, какой я вот, я-я-я-я-хай.

И снова, и снова, и снова. С точки зрения Саймона, эти бесконечные повторы были самоцелью, можно было бы петь так:

— Я-я-я-я-хай, я-я-я-я-я, раз, и раз, и раз, вот так вот-а вот, раз и раз и раз.

Лица надвигались на Саймона и проплывали мимо. Каждое, казалось, заключает в своих чертах намек на возможную интимность. Набор координат и свойств, на основании которых какой-нибудь компьютер мог бы сделать вывод о грядущих пяти, десяти или двадцати годах проникновенных разговоров и крепких объятий, мог бы выстроить модель отношений. Сара держала его за руку, но словно растворилась в тумане, растаяла на фоне пылающих охряных стен кабака. Саймон подплыл к бару и под рев динамиков заказал четыре рюмки теплой вонючей водки. Рядом нарисовался Тони Фиджис и утащил одну. Его волосы сбились набок, обнажив лысину совсем не такого молодого человека, каким он хотел казаться, шрам еще глубже врезался в щеку.