Обезьяны и солидарность - [12]

Мы немного помолчали. Я представила, как другой — бодрый и гибкий — мужчина произнес бы в ответ очаровательную глупость и выправил бы положение. Но Дарио промолчал. Пройдя дальше, похлопал рукой прибрежный парапет из серого камня и сказал, что нам следует перейти на другую сторону дороги: на нашей стороне пешеходная дорожка, действительно, закончилась.

— А нельзя ли более конкретно? — хмыкнула я. — Что за чертовщина опять витает в воздухе? Последует ли хоть один конкретный факт?

Дарио посмотрел на меня красивыми карими глазами.

— Не знаю. Это что-то такое, вообще… Или… Ну, например…

— Да?

— Например, ты назвала тех дорожных рабочих обезьянами.

— Хех, — мотнула я головой. — Да, конечно. Так я и думала!

— Это высокомерие. В тебе нет ни капли уважения к окружающим.

— Я не уважаю дорожных рабочих?

— Не уважаешь. Ты считаешь, что настолько превосходишь их, что можешь насмехаться над ними, как тебе вздумается.

— Мм-м….

— Если бы они не заасфальтировали эту дорогу, ты не смогла бы здесь ни ходить, ни ездить.

— Ах, вот оно что.

— Раздутое самомнение, уверенность, что тебе позволено обижать других, — вот что меня в тебе задевает.

— А знаешь, почему мы так никогда и не научимся терпеть друг друга?

— У тебя, конечно, имеется собственная теория на этот счет.

— Да. Все дело в том, что мы по-разному понимаем солидарность.

— Солидарность?

— Да. Состояние-противо-стояния. Хотя бы с теми же самыми дорожными рабочими.

— Что-то я не нахожу никакой солидарности в том, чтобы обзывать других обезьянами. Если ты обзываешь кого-то обезьяной, это можно назвать всем чем угодно, но только не солидарностью!

— Видишь ли, в том-то и дело. Я была солидарна не с рабочими, а с тобой.

— Постой. — Дарио эмфатически застыл, что показалось мне нелепым. — Ты проявила солидарность со мной, когда назвала дорожных рабочих обезьянами?

— Да. Вернее — я полагала, что мы солидарны друг с другом, даже когда зло шутим. Что мы с тобой настолько солидарны, что воспринимаем даже злые шутки друг друга. Но теперь я вижу…

— Что?

— Что ты мне не доверяешь. Когда я называю дорожных рабочих обезьянами, ты принимаешь скорее их сторону, чем мою.

— Если один из двоих — оскорбитель, а другой — жертва, на чью сторону я должен, по-твоему, встать?

— Ах, жертва! Ох, они бедняжки. Вчера они меня достали своими репликами и свистом. Ну да ладно. — Я прихлопнула спланировавшего на плечо крупного слепня, но, видать, чертяка успел-таки воткнуть свое жало, я ощутила в плече легкое жжение.

— Я-то полагала, ты не сомневаешься, что я считаю тебя скорее себе подобным, чем подобным дорожным рабочим! Но куда там — если я посмеиваюсь над кем-то, скажем, над обезьянами, ты не понимаешь, что это сигнал: посмеемся вместе! Ты отождествляешь себя скорее с дорожными рабочими, чем со мной, и принимаешься читать мне наставления!

— Может, и правда — отождествляю себя с ними. Одни честно трудятся, другие посмеиваются над честными тружениками.

— Ох. Прошу прощения, но ты все-таки дурак!

— Кроме всего прочего. Как и обезьяны, да?

— Моя насмешка содержала в себе иронию. Это так естественно, что с какими-то людьми у тебя более близкие отношения, чем с другими, и тогда совместные насмешки, взаимная допустимость политически некорректной или даже грубой шутки — это знак близости. Если ты доверяешь своему близкому, то есть знаешь: даже если он и называет дорожного рабочего обезьяной, то при этом не считает, что рабочие на самом деле обезьяны и их следовало бы поместить в клетку. Настолько-то ты должен соображать! И если даже я отпускаю такие шутки, то по сути своей я не социальная расистка!

— Тебе бы понравилось, если бы кто-то назвал тебя обезьяной? И в чем тут ирония?

— Ирония в том, что, говоря «обезьяны», я смеюсь и над собой, и над всеми, кто вот так высокомерно и поверхностно делает обобщения. Играя такую роль, я подшучиваю и над собой. Это именно то, что друзья должны понимать.

— Значит, обзывая рабочих обезьянами, ты на самом деле их любишь и подшучиваешь над собой?

— Я не люблю их. Ну, разумеется, в моем высказывании есть и доля истины. Это неизбежно. Но от этого все становится еще смешнее.

Дарио заморгал, давая понять, что он не понимает. До него не доходит.

— Ну, это такая истина, которая таится в дурацкой шутке или клоунаде: в грубом обобщении иногда может содержаться зерно смысла. Вполне возможно, что один из этих рабочих на самом деле обезьяна! — я не смогла удержаться от укола.

Дарио замотал головой, изображая театральное отчаяние.

— Расистка, — заключил он.

— Хорошо, — ответила я. — Есть люди, которых я предпочитаю дорожным рабочим. И если честно, то эти конкретные дорожные рабочие мне не нравятся. Вот если бы хоть один из них смотрел на меня отзывчивым интеллигентным взглядом — другое дело.

— А если один из дорожных рабочих в действительности поэт!

— Возможно. Но только не среди этих — или же он поэт не в моем вкусе.

— Ты не понимаешь их поэзии.

— Не понимаю.

Дарио вытащил из поясной сумки полупустой пакетик с «медвежьими» карамельками и засунул в рот зеленого прозрачного медвежонка. Мне не предложил. Обычно я отказывалась, а Дарио не поинтересовался, не изменила ли я случайно своих вкусов. Сейчас я бы, пожалуй, взяла одну конфету, но решила ничего не говорить. Ладно, чего уж там.