Обезьяны и солидарность - [14]
Мы шагали быстро и вскоре снова подошли к чахлой речке.
— Хотя, конечно. Мне же ты покупал цветы, — сказала я. — А дорожным рабочим, скорее всего, нет.
— Купи сама.
— Посмотрим.
В ХУДОЖЕСТВЕННОМ МУЗЕЕ
— Вам нравится море?
— О, да.
— Море стало вам нравиться еще больше после того, как вы увидели его на картинах?
— Ну. Может быть, действительно.
— А лес? Также?
— Пожалуй, да.
— Ну вот. Так я и думал. Со мной тоже часто такое бывало. Пасмурным вечером я гулял вдоль штормящего моря, мерз и думал, откуда я знаю, что оно красиво? И потом понял — по картинам. Его же рисовали. Фотографировали. О нем писали. Меня обучили этой красоте, поэтому я и мерз, и любовался.
— Благодаря искусству.
— Да.
— Моя сестра — безвременно почившая сестра — тоже постоянно подозревала, что только искусство научило ее красиво рас-чле-нять природу.
— Но ведь действительно!..
— Действительно — ох, да. Если подумать — то это пейзаж, мой дорогой коллега!
— Да. Пейз-аж. Планета Пей-заж. Можно подумать, мы верили в ее существование, дорогой друг.
— Знаете, дорогой коллега, даже на полотнах итальянских мастеров Возрождения я теперь больше всего люблю деревца, иногда просто-таки смешные деревца. Например, у Рафаэля. Взгляните. — Левой рукой он поправил нагрудную табличку, на которой было написано «Кристер Мяэ», затем сжал кулак правой руки. После чего со стены исчезло золотистое море Клода Лоррена и на обозрение предстала новая картина, хотя и не Рафаэль. Кристер Мяэ, впав в некоторое замешательство, мотнул головой. Его коллега, на груди которого была прикреплена табличка «Янек Лухт», ободряюще улыбнулся и шагнул к картине.
— Джон Эверетт Миллес нарисовал эту девушку в 1852 году, в то время мир еще был так зелен, взгляните на эти белые цветы. — Янек Лухт направил указку на нежные белые цветы, свисающие над лежащей на спине Офелией, покачивающейся в ручье. — А как будут выглядеть умершие девушки нашего времени? Каким образом их будут изображать?
— Даже думать об этом не хочу.
— А я вам скажу — возможно, что также на фоне зелени! Но какой зелени! Эта зелень будет выглядеть декорацией, аналогии которой в природе уже давным-давно не существует. В наше время — взгляните на эту крону дерева у Моне — пейзаж не изображает того, что действительно существует в природе.
— А ведь я еще ребенком думал, для чего нужен такой жанр!
— Для чего нужен пейзаж?
— Мне он казался ужасно скучным. Вам тоже? Чем реалистичнее, тем скучнее, а учителя еще заставляли этим восхищаться!
— А теперь — вы понимаете?
— Да. Теперь понимаю. Ко всему прочему, художники пытались запечатлеть для нас природу.
— На протяжении столетий они трудились, словно под воздействием предостерегающей интуиции, вы не находите? Трудились во имя того, чтобы мы сейчас могли смотреть и вспоминать.
— Мы-то еще вспоминаем, но ведь уже рождены поколения, которые этих картин не понимают. Они им ничего не сообщают, ничего не напоминают, их мыслям не за что зацепиться.
— Ох. Я думаю, они воспринимают это как сказку. Красивую фикцию. Они смотрят на эти буйные леса и светло-зеленые заросли так же, как мы в свое время смотрели научно-фантастические фильмы. Недоверчиво думая, неужели когда-нибудь все будет так. Они с той же недоверчивостью думают, неужели когда-то все так и было. Кроны деревьев Русдела. Аллегорические пейзажи Пуссена. Световые блики Ренуара. Да не может быть.
— Да, все это выдумки стариков, так они считают. Правда. Ох, как нам повезло, что мы — не они. Что у нас сохранились воспоминания о старых добрых временах. — Кристер Мяэ подошел к картине Коро и покачал головой. — Какая нежность. Какая коммуникабельная чистота смотрит на нас с этих ветвей. Я не хочу отказываться от подобного. Я не хочу признавать, что сейчас истинным считается вот это…
Он дернул за веревочку, и деревья в свежем пухе листвы, которыми мы только что любовались, исчезли, полотно с шуршанием скользнуло вверх. И в поле зрения возникло огромное окно, из которого открывался вид на поросший крапивой пустырь под серо-бурым небом. Предвещающие опасность тучи быстро перемещались, бескрайнюю пустошь то здесь, то там покрывали нелепые неряшливые нагромождения или башни, в правой части окна торчало громадное бетонное сооружение химерического вида.
— Дамы и господа! — провозгласил Кристер Мяэ серьезным глубоким голосом. — Среди вас, возможно, находятся те, кто помнит мир таким, каким он был.
— Кто тоскует по такому миру, каким он был, — добавил Янек Лухт. — То есть те, кто любит искусство.
— Ибо таким является современный мир вне искусства, — продолжил Кристер Мяэ и указал указкой на окно. — Таков нынешний мир: посмотрите, что мы с ним сделали.
— Мы сделали что-то непоправимое.
— Теперь уже слишком поздно.
— Даже объявлять виновников бессмысленно.
— Это уже ничего не изменит.
На открывающемся из окна одичалом пейзаже ковыляла высокая, худая и — как могло показаться кому-то из наблюдателей — трехногая человеческая фигура. Низкие коричневато-желтоватые тучи проплывали над головой убогого создания.
— Как по-вашему — спасет ли нас искусство? Способно ли оно, взамен ностальгии и бегства, указать новый путь? Или же, дамы и господа, мы окончательно проиграли? — спросил Кристер Мяэ. Трехногое существо, отвратительное и жалкое, скакало от одной кучи мусора к другой.
Яркий литературный дебют: книга сразу оказалась в американских, а потом и мировых списках бестселлеров. Эмира – молодая чернокожая выпускница университета – подрабатывает бебиситтером, присматривая за маленькой дочерью успешной бизнес-леди Аликс. Однажды поздним вечером Аликс просит Эмиру срочно увести девочку из дома, потому что случилось ЧП. Эмира ведет подопечную в торговый центр, от скуки они начинают танцевать под музыку из мобильника. Охранник, увидев белую девочку в сопровождении чернокожей девицы, решает, что ребенка похитили, и пытается задержать Эмиру.
В сборник произведений современного румынского писателя Иоана Григореску (р. 1930) вошли рассказы об антифашистском движении Сопротивления в Румынии и о сегодняшних трудовых буднях.
В 1000 и 1001 годах в геолого-исследовательских целях было произведено два ядерных взрыва мощностью 3,5 и 10 килотонн соответственно.
«Сталинград никуда не делся. Он жил в Волгограде на правах андеграунда (и Кустурица ни при чем). Город Иосифа не умер, а впал в анабиоз Мерлина или Артура. То тут, то там проступали следы и возникали звуки. Он спал, но он и боролся во сне: его радисты не прекращали работу, его полутелесные рыцари — боевики тайных фемов — приводили в исполнение приговоры, и добросовестный исследователь, знаток инициаций и мистерий, отыскал бы в криминальной газетной хронике закономерность. Сталинград спал и боролся. Его пробуждение — Белая Ротонда, Фонтан Дружбы, Музкомедия, Дом Офицеров, Планетарий.
«…Вообще-то я счастливый человек и прожила счастливую жизнь. Мне повезло с родителями – они были замечательными людьми, у меня были хорошие братья… Я узнала, что есть на свете любовь, и мне повезло в любви: я очень рано познакомилась со своим будущим и, как оказалось, единственным мужем. Мы прожили с ним долгую супружескую жизнь Мы вырастили двоих замечательных сыновей, вырастили внучку Машу… Конечно, за такое время бывало разное, но в конце концов, мы со всеми трудностями справились и доживаем свой век в мире и согласии…».
Роман, написанный на немецком языке уроженкой Киева русскоязычной писательницей Катей Петровской, вызвал широкий резонанс и был многократно премирован, в частности, за то, что автор нашла способ описать неописуемые события прошлого века (в числе которых война, Холокост и Бабий Яр) как события семейной истории и любовно сплела все, что знала о своих предках, в завораживающую повествовательную ткань. Этот роман отсылает к способу письма В. Г. Зебальда, в прозе которого, по словам исследователя, «отраженный взгляд – ответный взгляд прошлого – пересоздает смотрящего» (М.
Новые приключения сказочных героев потешны, они ведут себя с выкрутасами, но наряду со старыми знакомцами возникают вовсе кивиряхковские современные персонажи и их дела… Андрус Кивиряхк по-прежнему мастер стиля простых, но многозначных предложений и без излишнего мудрствования.Хейли Сибритс, критик.
Сборник «Копенгага» — это галерея портретов. Русский художник, который никак не может приступить к работе над своими картинами; музыкант-гомосексуалист играет в барах и пьет до невменяемости; старый священник, одержимый религиозным проектом; беженцы, хиппи, маргиналы… Каждый из них заперт в комнате своего отдельного одиночества. Невероятные проделки героев новелл можно сравнить с шалостями детей, которых бросили, толком не объяснив зачем дана жизнь; и чем абсурдней их поступки, тем явственней опустошительное отчаяние, которое толкает их на это.Как и роман «Путешествие Ханумана на Лолланд», сборник написан в жанре псевдоавтобиографии и связан с романом не только сквозными персонажами — Хануман, Непалино, Михаил Потапов, но и мотивом нелегального проживания, который в романе «Зола» обретает поэтико-метафизическое значение.«…вселенная создается ежесекундно, рождается здесь и сейчас, и никогда не умирает; бесконечность воссоздает себя волевым усилием, обращая мгновение бытия в вечность.
Тоомас Винт (1944) — известный эстонский художник и не менее известный писатель.В литературе Т. Винт заявил о себе в 1970 году как новеллист.Раннее творчество Винта характеризуют ключевые слова: игра, переплетение ирреального с реальностью, одиночество, душевные противоречия, эротика. Ирония густо замешана на лирике.На сегодняшний день Тоомас Винт — автор множества постмодернистских романов и сборников короткой прозы, и каждая его книга предлагает эпохе подходящую ей метафору.Неоднократный обладатель премии им.