Обезьяна на мачте - [60]

Погода несколько улучшилась. Мы, покидая южные широты, уже начали подниматься к экватору, и солнце все чаще и чаще стало появляться над океаном, пробивая облачность ярко-золотыми, теплыми лучами. А к вечеру оно почти всегда хоть на десять, хоть на пять минут, но показывалось над горизонтом, и небо и океан окрашивались в тревожный, будто струящийся в воздухе ярко-алый цвет.

Это были торжественные и грустные минуты. Мы особенно остро ощущали, как же далеко занесло нас, моряков, от Родины, сколько же еще соленой воды простирается между бортом траулера и пирсом родного порта, сколько впереди штормов, ураганов, плотных туманов до того момента, как руки любимых нами людей, протянутые навстречу, встретятся с нашими огрубевшими руками!..

Что-то странное происходило и с альбатросом. Широко раскрыв крылья, будто пытаясь поймать ими ускользающее за океан солнце, он глядел на него и кричал громким голосом, в котором слышались и мольба, и страх, и надежда. Так он стоял и глядел, как быстро тускнеющий диск опускался за океан. Вот видна только половинка, вот треть; вот на кромке горизонта ярко вспыхивает лишь маленький краешек солнца, похожий на шевелящийся уголек и… Вот и все.

Опустив крылья, Тимошка тотчас отправлялся в свой угол. За ним, уже на ходу запевая песню, брел кот. В углу палубы слышалась возня: птица устраивалась на брезентовую подстилку, а Пурш, торопя альбатроса, покусывал его за жесткие перья. Потом он забирался под крыло и уже во весь голос заводил очередную песню. Склонив голову, Тимошка слушал кота. Наверно, петь песни такой большой, доброй и серьезной птице было куда как приятнее, чем маленькому, смешному хамелеону, и Пурш старался вовсю. Все там было в этих песнях, вся его жизнь: и жесткие ладони сизоносого мужчины, и летучие рыбы, и бабочка с изумрудно-синими крыльями, и противные обезьяны, и приключения в бразильском порту.

Расстались мы с Тимошкой на десятом градусе южной широты. Это была граница, дальше которой альбатросы не залетают. И Тимошка чувствовал, как далеко завезли мы его от родных мест. Он нервничал, все чаще и чаще размахивал крыльями и даже несколько раз пытался взлететь, но не мог этого сделать: альбатросы поднимаются в воздух лишь с воды или с обрывистых скал, как бы бросаясь вниз, в воздушную бездну, и лишь потом раскрывают свои громадные крылья.

Ну что ж, друг, пора тебе возвращаться в свои широты!

Мы уже окончили все наши работы. Тралы были убраны в трюм, палуба вымыта и вычищена, и капитан проложил курс к берегам Родины. А где же твой дом, Тимошка? На каких пустынных скалах появился ты на свет? Где, у берегов каких далеких антарктических островов ждет тебя подруга? Кто-то из команды несмело предложил увезти Тимошку с собой и отдать его в зоопарк, но остальные возмутились: такую птицу — и в зоопарк?

Перед обедом мы собрались на палубе, старший механик надел на лапу альбатросу медное колечко с его именем, и боцман, взяв птицу в жилистые руки, перегнувшись через фальшборт, отпустил в океан. Отплыв немного, Тимошка несколько раз окунулся в воду, потом взмахнул крыльями, приподнялся и, смешно шлепая по ней лапами, побежал. Он бежал очень долго, и Коля с тревогой поглядел на меня: а может, он и не сможет взлететь? Может, летать разучился?..

— Перекормил ты парнишку, — сердито сказал Петрович.

— Да я же хотел как лучше… — пробормотал Коля и крикнул: — Ну что же ты, Тимошка?!

Альбатрос оторвался от воды и, плавно взмахивая крыльями, полетел. Капитан, выглядывавший из рубки, поднял руку и потянул за рычаг тифона. Траулер прогудел раз, второй, третий. Тимошка между тем вначале отлетел от судна, а потом развернулся, сделал над палубой круг и, повернув на юг, быстро исчез из наших глаз.

В ту ночь многие не спали на траулере. Ворочался на верхней койке Коля; слышно было, как бродил по судну, покашливая в кулак, Петрович и все курил, курил свою маленькую самодельную трубку. Не спал, просто не мог найти себе места Пурш. Он то приходил в каюту и, вспрыгнув ко мне на койку, ласкался и начинал что-то петь, то замолкал, чутко прислушивался к чему-то и, спрыгнув на палубу каюты, убегал.

Вышел на палубу и я.

Ночь была странной. Океан весь светился зеленовато-голубым огнем, небольшие огни трепетали на мачтах, планширах и других металлических предметах. Я поднял руку, голубые язычки пламени вспыхнули на концах пальцев, и я ощутил легкие уколы. Пурш подошел, ткнулся мне в ноги носом. Я провел по его спине ладонью и из шерсти кота посыпались голубые потрескивающие искры. У моряков парусного флота это явление особой насыщенности воздушного пространства электричеством называлось огнями святого Эльма. Оно предвещало беду, это голубое пламя, пляшущее на реях мачт. Какую беду могли предвещать электрические огни нам? А может быть, не нам, а альбатросу Тимошке, улетающему в эти минуты все дальше и дальше на юг? Птице предстояло пролететь почти две тысячи миль… Прижимая к себе грустного кота, я от всей души желал птице благополучно совершить трудный перелет.

Вскоре мы расстались и с Пуршем.

С ним произошло что-то странное: чем меньше миль оставалось до берега, тем Пурш вел себя беспокойнее. Он почти не спал, не ел, бродил по судну и кричал тоскливым голосом, будто перекликался с птицами, зовущими его из таинственных глубин ночного неба. Куда звали его птицы? Остаться в океане?