О скупости и связанных с ней вещах. Тема и вариации - [101]

Так мы становимся свидетелями этого поистине необычного разделения, внутреннего расщепления, которое парадоксальным образом следует из «Скупого рыцаря», из одержимости Достоевского Бароном и его монологом: с одной стороны, линия «великого человека», который берет на себя право совершать преступление, линия, ведущая от Наполеона к ницшеанскому представлению о сверхчеловеке и воодушевляющая ряд его ключевых героев; с другой стороны – линия низменного скупца, которая проходит от Прохарчина до Алены Ивановны. Готический демонический голос Барона на рубеже модерности переживает свою потустороннюю жизнь именно в этом раздвоении – как «воля к власти» новой эпохи и как мелочная прижимистость, которая получит свою функциональную роль в капитализме. Русская история о скупце стоит в точности на данном рубеже (в пандан к бальзаковскому Гобсеку и диккенсовскому Скруджу) в качестве его мощного свидетеля, показывающего этот перелом в неожиданном свете. Достоевский четко видит взаимозависимость обоих образов этого разветвления и в то же время их фатальную опасность, против которой он страстно восстает. Как воспротивиться всей этой волне модерности, в обоих взятых на вооружение образах, которым удается нас уничтожить и которые уничтожают саму душу той России, которую Достоевский желал обновить? Как удержать ее от гибели, хотя обе эти губительные наклонности, наполеоновская и скопидомская, фатальным образом вписаны в русскую душу и никоим образом не являются всего лишь внешней опасностью? Существует ли вообще «русская душа», не зависимая от этих девиаций? Возможно, ее ядро заключается как раз в склонности к девиациям?

В том же году, что и «Преступление и наказание», Достоевский написал более короткий роман «Игрок» (1867), откуда нам будет достаточно взять лишь один топос, говорящий о «русской душе» или, скорее, о фантазме пресловутой русской души. Рассказчик, повествующий от первого лица, в частности, ставит скупость, постепенную экономию и калькуляцию в полную ей противоположность:

А русский не только не способен приобретать капиталы, но даже и расточает их как-то зря и безобразно. Тем не менее нам, русским, деньги тоже нужны, – прибавил я, – следовательно, мы очень рады и очень падки на такие способы, как, например, рулетки, где можно разбогатеть вдруг, в два часа, не трудясь. Это нас очень прельщает; а так как мы и играем зря, без труда, то и проигрываемся!

[Достоевский 2019]

Русские слишком нетерпеливы, они бы хотели все и сразу, как дети, казино словно создано для них, если бы не было рулетки, то русские бы ее выдумали, и поскольку они могут всё вдруг горделиво заполучить, то с легкостью могут всё так же величественно и потерять – никакой экономии, никакого расчета, никакого упорного самоотречения и накопления. Но совсем не так, например, в Германии:

Старший превращается сам в добродетельного фатера, и начинается опять та же история. Лет эдак чрез пятьдесят или чрез семьдесят внук первого фатера действительно уже осуществляет значительный капитал и передает своему сыну, тот своему, тот своему, и поколений через пять или шесть выходит сам барон Ротшильд или Гоппе и Комп., или там черт знает кто. Ну-с, как же не величественное зрелище: столетний или двухсотлетний преемственный труд, терпение, ум, честность, характер, твердость, расчет, аист на крыше! <…> Ну-с, так вот в чем дело: я уж лучше хочу дебоширить по-русски или разживаться на рулетке. Не хочу я быть Гоппе и Комп. чрез пять поколений. Мне деньги нужны для меня самого, а я не считаю всего себя чем-то необходимым и придаточным к капиталу

[Достоевский 2019].

Европейцы, следовательно, аккумулируют средства путем бесконечного терпения из поколения в поколение, они готовы самоотречься и отложить непосредственное удовлетворение, чтобы через упорный труд и отказ от всего в поте лица в итоге сколотить капитал; русские же, широкие души, не желают мелочно откладывать на потом и готовы в момент все промотать, без калькуляций, без просчитывания, без заботы о далеком будущем, живя в живом настоящем страсти и самоотдачи. Скупость принадлежит Западу, а России, если уж не совсем caritas, то готовность к мгновенной потере и неэкономной отдаче, растрате впустую, без возмещения, но и к моментальной алчности; caritas и рулетка пожимают друг другу руки, от одной к другой ведет фатально стремительное соскальзывание. «Русская душа», таким образом, призвана являть собой живую противоположность той универсализированной и систематизированной скупости, имя которой капитализм. Но, с другой стороны, действительным является и обратное, а именно то, что «русская душа» отличается прежде всего чрезмерностью и поэтому также с легкостью способна воплотить эксцесс скупости, произвести Плюшкиных и Прохарчиных, но эта скупость оказывается такой причудливой в своей чрезмерности, что ее невозможно по-настоящему наделить функциональностью[137]. Возможно, ее ядром является именно этот фантазм? (Крайность может, в конце концов, включать в себя не только чрезмерность в одном или другом направлении, но и крайнюю принадлежность к серости и посредственности.) Правило «русской души» таково: как бы там ни было, всегда чересчур.