О скупости и связанных с ней вещах. Тема и вариации - [100]

Значительным является тот факт, что Достоевский написал «Господина Прохарчина» сразу после «Двойника», и если следовать этой красной нити (двойничеству), то мы можем сказать следующее: Прохарчин – пародийный двойник пушкинского Барона, его гротескный антипод, его модернизованная и потому крайне карикатурная версия, его мизерная тень. Если Голядкин встретился со своим двойником, который был таким же, как он сам, то здесь Барон сталкивается со своим двойником, который представляет его самую большую противоположность, но все же в некий невероятный момент именно в нем замечают наполеоновскую составляющую и посредством этого отсылку к Барону[133]. – Здесь возникает нечто вроде гегелевского бесконечного суждения: Барон = Прохарчин, и в этом поразительном соединении мы могли бы увидеть своего рода отправную мысль Достоевского.

Из этого двойничества путь ведет прямиком к «Преступлению и наказанию» двадцать лет спустя, написанному в период, когда Достоевский был в полном расцвете писательских сил. Здесь мы тоже имеем дело с разветвлением и удвоением наследия Барона: с одной стороны, Раскольников, который хоть и не ссылается впрямую на монолог из «Скупого рыцаря», как Долгорукий из «Подростка», но кажется, что его втайне подталкивают именно слова Барона. Он тоже живет мечтами об абсолютной силе, до которой он хотел бы дорасти из своего низкого положения, он также ставит перед собой путь трансгрессии[134] всех моральных и социальных законов и соображений и видит в накопленных деньгах ключ к силе. Но в отличие от Барона, довольствующегося потенциально абсолютной силой в воображении (и умирающего, по всей видимости, тогда, когда его грандиозные идеи сталкиваются с реальным миром), Раскольников хотел бы следовать модели Наполеона, который приводит свою силу в действие и который посредством преступления может установить новый закон. Все великие законодатели и основатели человечества, от Ликурга до Наполеона, были преступниками, нарушали старые законы, чтобы установить новые, говорит он в свое оправдание, так он написал в своей статье. И когда он оправдывается, что при этом не подразумевал себя, Порфирий Петрович ему возражает:

– Ну, полноте, кто ж у нас на Руси себя Наполеоном теперь не считает? <…>

– Уж не Наполеон ли какой будущий и нашу Алену Ивановну на прошлой неделе топором укокошил? – брякнул вдруг из угла Заметов

[Достоевский1978].

И напоследок сам Раскольников откровенно и без долгих рассуждений признается Соне: «Вот что: я хотел Наполеоном сделаться, оттого и убил…» [Там же]. Это единственный способ, которым он может объяснить ей свой акт: что бы сделал Наполеон, если бы он был в его положении, задумался бы он, если бы на его пути оказалась «просто-запросто одна какая-нибудь смешная старушонка, легистраторша, которую еще вдобавок надо убить, чтоб из сундука у ней деньги стащить (для карьеры-то, понимаешь?), ну, так решился ли бы он на это, если бы другого выхода не было?» [Там же].

Раскольников, таким образом, является наследником Барона, который, как Наполеон, не задумывается о том, можно ли переступать границы, но тут параллель радикальным образом обрывается: стоит ему совершить преступление, он не может найти в нем никакого удовлетворения, никакого упоения, но лишь отвращение и вину. Деньги, которые он преступным образом заполучает, не могут быть сокровищем, наделяющим силой, но, напротив, превращаются в чистый яд, ему неприятно смотреть на них, он должен от них избавиться, спрятать подальше от глаз, он не в состоянии их даже пересчитать, и все, что ему остается, это отчаяние вины. Однако как у Барона угрызения совести лишь увеличививали жажду преступлений, так и у Раскольникова вина напоследок становится ступенью к спасению. Наполеон надламывается и раскаивается.

На противоположной стороне в качестве антипода выступает отверженная и неприятная составляющая скупости, которая воплощена в этой скаредной заемщице, старухе-процентщице, лихоимке Алене Ивановне, представляющей собой еще худшее олицетворение скупости, поскольку она женщина[135]. И ввиду своей женской природы она еще более бесполезна, принижена, ненавидима, как паразит, которого необходимо устранить и который никак не может являться препятствием для наполеоновских амбиций. Жизнь, не стоящая жизни. В знаменитом письме издателю «Русского вестника» Каткову от сентября 1865 года, в котором Достоевский вкратце представляет синопсис нового романа, о ней он пишет следующее: «Старуха глупа, глуха, больна, жадна, берет жидовские проценты, зла и заедает чужой век, мучая у себя в работницах свою младшую сестру. „Она никуда не годна“, „для чего она живет?“». Эти слова, конечно, следует воспринимать как проекцию того, что в ней видит Раскольников, ее образ в романе намного мягче, нейтральнее[136]. Так или иначе, ее существенным образом определяет традиционное представление о половом различии, которое ставит мужчин на сторону накопления, скупости, отречения, эгоизма, расчета, а женщину на сторону caritas, дарения, преданности, щедрости, великодушия, любви. Именно из-за нарушения этого стереотипного разделения по половому признаку женщина-скряга выступает еще более ужасающим уподоблением скупости: это скупость, доведенная до крайности, которую куда как лучше воплощает другой пол.