О скупости и связанных с ней вещах. Тема и вариации - [99]
В чем может быть связь между этими двумя столь противоположными полюсами? Возможно, ответ следует искать как раз в этом несогласии, в максимальном расстоянии и оппозиции – Достоевский словно бы писал пародию на Пушкина, в каждой точке противопоставлял ему прямой антипод; будто бы он перенес гламурного рыцаря в середину плачевного и жалкого XIX столетия, низвел его до самого бедного государственного чиновника и величие страстного скупого превратил в самое отвергнутое и беспомощное существо по меркам новых времен. Оба, Барон и Прохарчин, живут в изоляции, расторгли человеческие связи, и оба пребывают в воображаемом мире, в мире самообмана, где одного и другого наполняет иллюзорная сила, но если одна была готической и демонической, другая – тривиальна и низменна. Достоевский последовательно деромантизирует Барона и его готичность, исключительную фигуру Барона он, так сказать, демократизирует и наделяет ее новым универсальным характером, присущим наименьшим фигурам в новые времена.
При этом можно выделить несколько отличительных элементов. Первый в том, что Прохарчин – скупец, который теряет рассудок: пресловутая самодисциплина скряги и его четко скалькулированное постепенное накопление не могут удержать фантасмагорию и манию преследования и даже прервать кошмарные сны. В конце концов, руководствуясь пустяковыми сплетнями и намеками, этот мелкий чиновник оставляет службу и квартиру, занимаемое им место в социуме, так что остальные вынуждены организовать поиски, он возвращается в свой съемный угол лишь затем, чтобы умереть. Речь не идет о всемогущественном скупом, как Барон, это не отчаявшийся скряга, как Плюшкин, мы имеет дело с крохобором, который погружается в безумие.
Но что именно толкает его за край? На основе небылиц и намеков у него возникает параноидальная идея, что в опасности его служба, его общественное положение, да и вся нерушимость институциональной государственной структуры вдруг видится как нечто нестабильное, сомнительное и пошатнувшееся. В его бреде социальный порядок подорван и ему угрожает разрушение – но в точности ли это бред? Не заключается ли в этом бреду фатальное зерно истины? Можно ли эту составляющую истины выразить лишь посредством бреда сумасшедшего скряги? Приведем его разговор с Марком Ивановичем, который не может понять его паранойи:
– Ну, человек. А она стоит, да и нет…
– Нет! Да кто она-то?
– Да она, канцелярия… кан-це-ля-рия!!!
– Да, блаженный вы человек! да ведь она нужна, канцелярия-то…
– Она нужна, слышь ты; и сегодня нужна, завтра нужна, а вот послезавтра как-нибудь там и не нужна. Вот, слышал историю… <…> А я не по шуткам твоим говорю; а оно место такое есть, что возьмет да и уничтожается место. <…> Да, хлоп, да и баста, и будешь без места; поди ты с ним, вот… <…>
– Да вот; оно хорошо, – сказал он, – миловидный я, смирный, слышь, и добродетелен, предан и верен; кровь, знаешь, каплю последнюю, слышь ты, мальчишка, туз… пусть оно стоит, место-то; да я ведь бедный; а вот как возьмут его, слышь ты, тузовый, – молчи теперь, понимай, – возьмут, да и того… оно, брат, стоит, а потом и не стоит… понимаешь? а я, брат, и с сумочкой, слышь ты?
[Достоевский 1988]
Марк Иванович прямо-таки не может поверить, что это настолько его терзает, называет его неверующим Фомой, идея о неопределенности служебных мест и положений кажется ему фантастической, больной, в продолжение он сперва называет его язычником, затем слегка в шутку буяном, на которого следует донести, и даже вольнодумцем, но Прохарчин не понимает шуток.
– <…> Я смирный, сегодня смирный, завтра смирный, а потом и несмирный, сгрубил; пряжку тебе, и пошел вольнодумец!..
[Там же]
И здесь мы доходим до самого необычного момента этой истории, до замыкания, которое указывает на ее ядро. Когда заканчиваются другие атрибуты, его сравнивают с Наполеоном:
– …что ж вы? баран вы! ни кола, ни двора. Что вы, один, что ли, на свете? для вас свет, что ли, сделан? Наполеон вы, что ли, какой? что вы? кто вы? Наполеон вы, а? Наполеон или нет?! Говорите же, сударь, Наполеон или нет?.. Но господин Прохарчин уже и не отвечал на этот вопрос. Не то чтоб устыдился, что он Наполеон, или струсил взять на себя такую ответственность, – нет, он уж и не мог более ни спорить, ни дела говорить…
[Там же]
Кому могла прийти в голову такая до крайности странная мысль, чтобы сравнить бедного Прохарчина, обитающего в углу за ширмами, ни больше ни меньше, как с Наполеоном?[132] Здесь прежде всего парадоксальным образом пересекаются и стыкуются два наследия пушкинского Барона: с одной стороны, Барон выступает как «Наполеон avant la lettre» [Rosenshield 2013: 97], ретроспективная проекция наполеоновского «великого человека», готового путем злодеяний достичь величия и заполучить абсолютную силу. И здесь на сцену выходит восхищение Наполеоном, которое преследовало русский XIX век, с одной стороны – как абсолютным врагом, которого Россия храбро одолела, а с другой – как беспринципным великим героем, способным превзойти все границы, данности и законы и без моральных стеснений завладеть миром – тем Наполеоном, который будет воодушевлять Раскольникова и который удивительным образом предвещает Ницше. Парадигматический враг и втайне желанный образец одновременно. Другая составляющая наследства Барона – Прохарчин, прижимистый чиновник, сохранивший лишь крохоборскую часть без бароновской Идеи, скупость по мере нового бедного времени. Прохарчин судорожно цепляется за свое «богатство» как за то, что могло бы защитить его от рушащегося порядка, его позиция мелочно консервативная, но в то же время парадоксально революционная, поскольку он служит зеркалом этого порядка. Ничтожный мелкий чиновник выступает самым невероятным кандидатом в общественные бунтари, но все же – его бред кажется более проницательным и переворотным, чем парадигматический реализм остальных.
