О поэтах и поэзии: Гёльдерлин. Рильке. Тракль - [57]

Как неслышно кончается

этот день золотой.

Иоанне

Мелодию твоей походки

в переулке

слушаю снова и снова.

В порыжевшем саду –

синеву твоей тени.

В сумерках среди деревьев

однажды пил вино я.

Капля крови

с виска твоего упала

в мой стакан, вдруг запевший;

час безбрежной тоски;

снегами подуло,

шевельнулась листва от созвездий.

Всякую смерть повидала

тусклого ночь человека.

Раной во мне поселились

пурпурные твои губы.

Словно пришел я с зеленых

хвойных холмов и сказаний

родины нашей, нами

давно уже позабытой –

кто же мы?

не голубая ли песня плача

мшистой лесной речушки,

где таинственно пахнут

даже фиалки весною?

Мирная деревенька

когда-то летом хранила

детство нашего рода,

и вот он медленно гаснет –

холм, седые внуки;

нам снятся сны о кошмарах

полуночной нашей крови,

о те́нях в каменном граде.

Грезящий Себастьян

Адольфу Лоосу

1

Мать носила дитя под луною, под белою,

в тени орешника и бузины вековой,

хмельная от маковых соков и плача дрозда;

и тихо склонялся над нею

в состраданье великом лик бородатый,

хотя едва был заметен в туманности окон;

и старые праотцев вещи лежали,

дряхлея; любовь, осень, мечтанья.

Стало быть – смутный день года, печальное детство,

когда опускался мальчонка тихонько

к тем водам прохладным, к серебряным рыбам;

Покой и Лицо;

когда ж, каменея, он бросился как-то пред вороными,

взбешёнными чем-то, то в серой ночи

звезды́ наступило над ним восхожденье.

В другой раз он матери руку как лед

держал, когда шли сквозь погост Петер-Санкта

той осенью поздней; вдруг нежный покойник,

что в сумраке склепа лежал тихо-тихо,

поднял на него леденящие веки.

И все же он маленькой птичкой был в роще,

давно облетевшей, игрой колокольной

ноябрьских вечерий, молчаньем отцовским,

когда в сновидении зыбком спускался

по лестнице шаткой во мгле предрассветной.

2

Кротость души одинокой. Вечера зимность.

Смутные пастухов силуэты возле старого пруда;

дитя в шалаше из соломы; о, как незаметно

упадал этот Образ в черноту лихорадки.

Ночь: та, что священна.

В другой раз возле сильной отцовской руки

молча взбирался на угрюмость кальварской вершины[47],

а в брезжащих нишах межскальных

ритмами мифа шла голубая фигура,

из раны под сердцем пурпуром кровь вытекала.

О, как неслышно крест воссиял в смутной душе!

Любовь; по черных углам – таянье снега,

синим ветром орешника старые ветви промыты,

плотные своды лещины;

тогда и явился мальчонке алый тот ангел.

О радость; в прохладе вечерней гостиной –

сонаты звучанье,

а сверху на балке коричневой куколки свет серебристый,

и вдруг из нее бабочки голубеющей появленье.

О близость смерти! В каменность мощной стены

уткнулось вершинное злато; смолк и ребенок,

и в марте всё том же зачахли лунные лики.

3

Алость пасхальных колоколов в склепе ночи,

серебряных звезд голоса:

благоговейно омыты темным безумьем

уснувшего лба.

О, как тихо скольжение вниз по синей реке;

оживленье смыслов забытых, когда в зеленых ветвях

дрозд в Закат Чужестранность позвал.

В другой раз, под вечер возле костлявой старца руки

шел вдоль ветшающих стен городских, вдруг

некто в черном плаще, на руках его – розовый мальчик…

Под тенью лещины тогда дух зла внезапно дохнул.

Наощупь по зеленым ступеням лета. Как незаметно

и кротко сад одряхлел в буром осеннем молчанье;

ароматы старых кустов бузины; о, эта печаль и тоска их,

когда в тени Себастьяна серебряный ангела голос

умолк безвозвратно.

На Монашьей горе

2-я редакция

Там, где под тенью вязов осенних вниз, чуть приметна, уходит тропа,

вдалеке от лесных шалашей, от лежанок пастушьих, –

неустанно за Странником следует образ прохлады туманный,

над мостком каменистым, где гиацинтовый мальчика голос

тихо сказку лесную, давно позабытую нами, волхвует;

там Кротко-больное, там плач одичалый брата-монаха.

Вот колен чужеземца коснулась последняя зелень,

а потом – каменеющих лба его и затылка.

Вот родник голубой зазвучал, как он близок,

то – женские слезы и плачи.

* * *

Синяя ночь возлегла нам нежно-нежно на веки.

Молча соприкоснулись наши тленные руки.

О, как сладка ты, невеста!

Бледность покрыла нам щеки, белый жемчуг Селены

растворился, мерцая, на дне зеленого пруда.

Окаменевшими видим мы наши с тобою звезды.

О пронзительность боли! Тени, обнявшись пьяно,

бродят по саду преступно,

так что в чудовищном гневе деревья и звери их судят.

Мы же в гармонии кроткой сквозь хрустальные волны

тихую ночь проплываем.

Розовый ангел выходит к нам из гробницы влюбленных.

Псалом

2-я редакция

Карлу Краусу посвящается

То свеча, задул ее ветер.

То деревенский кабак, незнакомец в подпитье изрядном

вышел и в сумерках сгинул.

То виноградник; кто его выжег? черный, в гнездах паучьих.

То комната, выбеленная молочно.

Умер безумец. То остров в южных морях,

здесь Бога Солнца встречают. Бьют барабаны.

Воинственны танцы мужчин. Жены, увиты гирляндами

и фейерверком цветочным, бедрами мерно играют,

а море в такт им поет. О наш потерянный Рай!

Нимфы уже и давно покинули золото рощи.

Погребают пришельца. Дождик слепой вдруг пошёл.

Пана потомок, землемером прикинувшись тонко,

на асфальте расплавленном спит, позабыв об обеде.

А малышки дворовые – в платьицах ветхих настолько, что жаль их до боли.

То квартира, в которой аккорды живут и сонаты.

Перед зеркалом (тотчас же слепнет оно) обнимаются тени.