О поэтах и поэзии: Гёльдерлин. Рильке. Тракль - [58]

А в окнах больничных греются те, кто идут на поправку.

Тащит вверх по реке белый катер чумы кровавые дроги.

Снова чья-то сестра появляется в мрачных мечтах незнакомца.

В лещины кустах в его звезды блаженно играет она.

Студент, быть может двойник, долго-долго за ней из окна наблюдает.

Сзади брат умерший стоит, а может спускается вниз

по лестнице ветхой, по винтовым ее маршам.

Силуэт растворяется в сумраке бурых каштанов, то юный послушник.

А в саду уже вечер. В галерее – летучих мышей стремительны вспорхи.

Дети дворника, отыгравши все игры, начинают странствовать в поисках золота неба.

То аккорды финала квартета. Слепая малышка, дрожа, бежит по аллее,

и вот ее тень уже жмется к стенам холодным,

а вокруг – лишь сказок и мифов священство.

Лодка пустая вечером вниз плывет по чернотам канала.

В сумраке древних убежищ догнивает прах человечий.

Под садовой стеной двое бездомных недавно скончались.

Из пепельных комнат ангелы вышли, калом испачкавши крылья.

Капают черви с их век, с век пожелтевших.

Перед церковью площадь всё так же мрачна и безмолвна, как в детстве.

На ступнях серебристых скользят, ускользая, наши прежние жизни.

Обреченные тени уходят к стонущим водам.

А в одном из склепов могильных белый маг со змеями играет.

Отверзаются молчаливо над Лобным местом златые Господние очи.

Семипсалмие смерти

Голубея, дымится весна; меж деревьями – о, как они пьют! –

Смутность движется в вечер, в закат,

К нежным плачам дрозда приникая всем слухом.

Молча является ночь, зверь, кровавящий след свой,

Медленно никнущий рядом с холмом.

В воздухе влажном цветущей яблони ветви дрожат;

Серебрясь, растворяется всё, что сплелось,

Медленно гаснет в глазах, куда вошла ночь; падают звезды;

Кроткий детства псалом.

Призраком спящий спускался к черному лесу;

Из земли вдруг родник голубой ему песню запел,

Он неслышно белые веки поднял

На заснеженном лике своем.

А луна за зверем красным гналась

От самой пещеры его;

В стонах умер он; в смутных воплениц плачах.

А тот, что светился, к звезде своей руки воздел,

Седой чужестранец;

Молча покойник покинул дом отчий в руинах.

О, проект человека прогнивший:

Формовка холодных металлов,

Ночь-ужас лесов затонувших,

Пылающей чащи звериной;

Ни дуновения в душах.

На чернеющей лодке тот, другой –

Вниз по свеченью потока,

Полный пурпурных звезд;

Благословенно и свыше

Осененный веткой цветущей,

Мак – из серебряной тучи.

Песнь отрешенного

Карлу Борромеусу Хайнриху

Мелодия птичьего полета. Зеленые перелески

по вечерам придвигаются к шалашам молчаливым.

Хрустально пастбище лани.

Туманная смутность нежит журчащий ручей, влажные тени

и лета цветы; как прекрасен их звон на ветру!

Но уже уходит в сумрак чело задумавшегося человека.

Светится лампочка – доброта – в его сердце,

и трапезы умиротворенность; ибо освятили хлеб и вино

Господние руки, и из ночи очей

тихо брат тебя созерцает, отдыхая после странствий тернистых.

О житие в одушевленной Синеве ночи!

Так же любовно обнимает молчание комнаты праотцев тени,

пурпур страдательный предков, плач великого рода,

тот, что кротко сейчас умирает в груди одинокого внука.

Ибо разве не в осиянье пробуждается от черных минут безумья

тот, кто претерпел у окаменевшего порога,

разве не обнимает его мощно прохладная голубизна

и светящийся склон осенний,

и тихий дом, и сага этого леса,

и эта мера, и этот закон, и лунные тропы усопших.

Элис

3-я редакция

1

Этого дня золотого тишина совершенна.

Под кроною старых дубов

ты являешься, Элис, спокойный,

с удивленьем во взоре.

В синеве твоих глаз отражённа полудрема влюбленных.

На губах твоих

эти шепоты их, розоподобные, тихнут.

По вечерам тащит на берег рыбарь тяжелые сети.

Добрый пастух

стадо выводит из леса.

О! как чисты все, без изъятия, дни твои,

Элис!

Молча у голой стены

тишина голубая оливы склонилась,

старца смутная песня тихо угасла.

Челн золотой,

твое сердце, о Элис,

как в небесах одиноких он тихо качаем!

2

Нежные колокольные звоны Элиса грудь наполняют,

когда вглубь черной подушки голова его вечером никнет.

Лазоревый зверь одичалый, раненый, кровоточит

молча в терновника чаще.

Дерево, в темную желть погружаясь, стоит одно на отшибе;

голубые плоды его падают с веток пустынных.

Знаки и звезды чуть слышно

тонут в водах вечерних.

А за Холмом уже зимы, может быть, наступили.

Голуби голубые

по ночам пьют и пьют пот холодный,

что по лбу хрустальному Элиса струится.

Но поет и поет

возле черных стен

одинокий Господа ветер.

Просветление

Едва вечереет, как

голубеющий лик тебя покидает неслышно.

Птичка поет в ветвях тамаринда.

Кроток монах,

сложивший свои отжившие руки.

Белый ангел настигает Марию.

Ночи венок

из фиалок, жита и пурпурных гроздьев –

вот он, год созерцателя.

У ног твоих

разверзаются тотчас могилы умерших,

едва укрывается лоб твой в рук серебро.

Молча живет

на губах твоих месяц осенний,

пьяный от смутного пенья маковых соков.

Цветок голубой

тихо поет в камнях пожелтевших.

Гроза

Как дики́ эти горы,

печаль орлов высока.

Над каменной пустошью

облака золотые дымятся.

Тишиной вековечною ведают сосны.

Вдоль пропасти края – черные овцы.

Там, где внезапно

синева непривычная молкнет –

нежное шмелей гуденье.

О безмолвья зеленый цветок!

Упоённо как в сказке пьешь

эту духов неведомость, ручья первобытность,