О поэтах и поэзии: Гёльдерлин. Рильке. Тракль - [56]

Где дикие травы шуршат, в темную прожелть,

В раздумьях тихие кроны; лепет листвы,

Похожий на пенье горных струй голубых.

Нежный плач – это ты, черный дрозд! В безмолвье

Пастух наблюдает, как катится солнце с холма.

Миг голубой – тот, где чуть больше души.

Зверь осторожный на опушку из леса пришел, в долине внизу –

Покой колоколен старинных, кротость печальных селений.

Всё смиреннее смысл открывается лет этих смутных,

Осень прохладная комнат пустынных;

А в святой синеве – свеченье шагов,

Чье пенье всё дальше и тише.

С легким звоном окно распахнулось; до влаги в глазах

Наблюдаешь за старым погостом, что возле холма сиротеет,

Вспоминаешь легенды, что некогда слышал;

Но бывает, вдруг в душу прольется свеченье:

Лишь о людях, просвеченных радостью, вспомнишь,

О весенней поре с тусклым золота светом.

Гелиан

Одинокими часами Духа

хорошо идти под солнцем

вдоль желтых стен лета.

Тихо шуршат шаги в траве; в мраморе сером

сновидения отпрыска Пана всё еще длятся.

По вечерам на террасе опьяняем себя мы

темным вином виноградным.

Красным огнем персик рдеет в листве;

мягкая поступь сонаты; смеха свеченье.

Ночи молчанье прекрасно.

По туманной равнине

навстречу идут пастухи к нам и белые звезды.

Осень приходит, чтобы нам дать созерцанье

трезвой прозрачности рощи.

Чтобы блаженно брести вдоль ржавеющих стен

и изумленными взорами следовать птиц перелетам.

А вечерами белые воды текут в свои погребальные устья.

В голых ветвях светится небо.

Чисты крестьянские руки, несущие хлеб и вино нам.

Мирно плоды дозревают в солнечной дреме.

О, как серьезны лики возлюбленных мертвых!

Но всё блаженна душа в созерцанье покойном.

Необъятно молчанье опустошенного сада;

юный послушник в венке из листвы облетевшей

тихо пьянеет, вдыхая морозное злато.

Прикосновенье руки к древности голубеющей влаги

или в холодную ночь – к белым сестринским лицам.

Как гармонично и тихо идешь мимо дружеских окон,

где – одиночество, где шуршание клёнов,

где, может быть, все еще дрозд свою песню выводит.

В сумерках призрачен человек и прекрасен.

Изумленны движенья его руками, ногами,

а в пурпурных гротах его тихо вращаются очи.

К но́чи в черном ноябрьском хао́се затерялся чужак-незнакомец,

в гуще ломких ветвей, вдоль богатой настенной проказы;

там монах проходил незадолго,

в сумасшествия нежные струны всецело ушедший.

О, до чего ж одинока кончина вечернего ветра!

Испуская дыханье, он голову клонит свою в сумрак оливы.

Потрясающа гибель рода людского и рода.

В этот час созерцателя очи

золотом звезд его по́лны.

Вечером тонет игра колокольная; только беззвучье.

Черные стены на площади рушатся.

Мертвый солдат в храм зазывает прохожих.

Ангелом бледным

сын возвращается в дом своих предков, тот – пуст.

В даль среброликую к старцам сёстры ушли незаметно.

Ночью спавший нашел их под колоннадой в прихожей –

только что возвратились с грустных паломничеств дальних.

Но в волосах их – грязь, нечистоты и черви!

Это он видит, стоя вблизи; в серебре его ноги.

А в это время из комнат пустых выходят умершие тихо.

О, эти псалмы их в огненном шуме дождя полуночном!

Мерно холопы хлещут их кроткие очи крапивой;

детские кисти бузинные изумленно склонились

над опустевшей могилой.

Тихо свершают свой круг пожелтевшие луны

по лихорадке простынной того, кто еще только отрок;

не подступили безмолвные зимы.

Молча Кедрона высокий удел опускается к кедру,

вот он раскинулся в плавности линий – отпрыска кротость –

под голубыми бровями отца в размышленья ушедший.

Там пастух по пастбищам ночью ведет свое стадо.

Или, быть может, это крики во сне,

в том, где бронзовый ангел, в роще застав человека,

плавит плоть его – тело святого –

на раскаленной решетке.

Виноградником пурпурным стены увиты глиняных хижин

и снопами, поющими ветру, желтого жита.

Жужжание пчел, журавлей одиноких пролеты.

По вечерам на скалистых тропинках – внезапные встречи воскресших.

Прокаженные, в зеркало будто, глядят в почерневшие воды,

а потом одежды свои, провонявшие гноем и гнилью,

подставляют, стеная, бальзаму упругого ветра –

он со склонов летит, где розы в полном расцвете.

Легкостройные девы ночь изучают наощупь

по переулков извивам, так пастыря милого ищут.

По субботам в хижины входит нежное пенье.

Пусть расскажут их песни и про того мальчугана,

и про безумье его, и про белые его брови,

и про уход, и про то его тленье,

где распахнулись внезапно синие его очи.

О, сколь печально это, в тихих напевах, свиданье!

То ступени безумия в комнатах черных,

где в дверях, распахнутых настежь, – древние тени.

Здесь душа Гелиана себя созерцает в зеркале отсвета розы,

снег и проказа сыпятся вниз с чела Гелиана.

На стенах нет уже звезд, звезды потухли.

А вместе с ними и белые призраки света.

Здесь могильщик прах человечий наверх бросает, на травы.

Здесь молчат, завалившись, кресты на медленных склонах.

Ладана сладость в пурпуре ветра ночного.

Очи ушедших разбились, ртов обнажились черноты.

И покуда их внук, плавно сходя в помраченье,

одинокую думу молчит о конце неизвестно-кромешном,

тихо Господь над ним голубые веки смыкает.

Склон

2-я редакция

О священство свиданья

с этой осенью древней!

Лепестки осыпают

розы желтые

у садовой калитки.

Смутной слезою

стала великая боль,

о сестра!