О поэтах и поэзии: Гёльдерлин. Рильке. Тракль - [55]

в этих сумерках ранних.

Песня гитары где-то в корчме отдаленной,

бузины дикие заросли, о, как просторен уходящий день ноября,

в полумраке подъезда – родные шаги; ракурс коричневых ставен,

приоткрыто окно, где надежды сладость все та же…

Как несказанно, о Боже, – с чем потрясенно встаем на колени!

Как темна эта ночь! Погаси

пурпурный пламень рта моего. В тишине

умирают робкой души одинокие струн переборы.

Опьянев от вина, головой погружаюсь в желоб дождей.

Не мешай.

* * *

О тишина проживанья в сумеречности сада,

где очи сестры изумлённы и таинственно-тёмны

и всматриваются в брата.

Пурпур ртов их истерзан

и тает в вечерней прохладе.

Сердце рвущее время.

Дар сентября – золото груш. Ладана тихая сладость;

вдоль палисадника старого – горящие георгины.

О, расскажи, где мы были, когда проплывали мимо

вечером в черной лодке?

Журавль проплывал над нами. Зябнущие руки

черноту обнимали, а в глубине ее – кровь текла

и устремлялась куда-то.

Влажная синева касалась наших висков и затылков.

О, мой бедный ребенок.

Из очей твоих мудрых из глубины волхвует

пол единый и смутный.

Вечером

2-я редакция

Трава желта еще, а лес – то сер, то чёрен.

Но вечером уже дымится зелень.

И с гор река идет, хладна, чиста,

поет в протоке скальном тайно, тихо.

И тот же звук, когда бредешь чуть пьяный,

и всё – в ногах: путь дикий в Синеве;

и птички восхищенные трезвонят.

И вот уж тьма совсем, все глубже, глубже

ты голову склоняешь на источник, на голубую воду, бабье лоно!

И снова возвращаешься в закат в зеленой роще.

И шаг твой и тоска звучат мелодией одной сквозь пурпур солнца.

Рано ушедшему

О, черный ангел, ты вышел неслышно из древа глубин,

когда мы, нежные отроки, игры водили

близ вод голубевших фонтана.

Покой был в наших движеньях,

глаза – изумленно глядели

на темную желть вечерней осенней прохлады.

О, пурпур сладости звездной!

Но тот, кто Другим был, по склону Монашьей горы

ступенями каменных лестниц спускался.

Играла улыбка – небесный отсвет в лице, и, странно

окуклившись в тихие детства затоны, он умер,

оставив в саду серебряный оболок друга;

Из мрака листвы, из древних камней

он всё еще слушает нас.

Душа воспевала смерть, зеленое тление плоти,

ей вторил шелест лесов, страстные жалобы птиц.

Вечерних колоколов голубой перезвон не кончался.

Но пробил вдруг час: сквозь пурпурность солнца

он тени наши заметил,

тленные тени сквозь голость ветвей.

Внезапная песня в сумерках каменных стен: черный дрозд.

Призрак рано ушедшего в комнату тихо ступил.

О кровь, что струится из горла мелодией вне разрывов!

О голубой цветок! Слезы горячие, жаркие –

вы утекаете в Ночь!

Золото облаков, времени зыбь. В отрешенную комнату

всё чаще покойного в гости зову.

Все доверчивей наши беседы, когда бок о бок бредем,

опускаясь под вязы все ниже по теченью зеленой реки.

Аниф[46]

Помню: чайки скользят под небом туманным

тоски человечьей.

Тихо живешь ты, осеннего ясеня тенью укрытый,

в Холм погруженный, в праведность его меры.

Неудержимо скользишь вниз по зеленой реке,

раз здесь свершается Вечер,

при звуках и красках любви. Кротко навстречу

движется зверь непостижный,

человек, сияя румянцем. Пьяный от свежести синей,

лбом прикасаясь к мертвой листве,

матери лик вспоминаешь заботливо-строгий.

Исчезновенно как всё, во тьму погружаясь!

Торжественность комнат и старые праотцев вещи.

Смятенное сердце пришельца.

О, эти знаки и звезды!

О, как безмерно виновен рожденный.

О, эта дрожь, золотая, благоговейная,

смерти.

В хладе цветенья душа

не о ней ли задумчиво грезит?

Неотступно кричит в голых ветвях

птица ночная, поверху лунного хода.

Звонко стучит ветр ледяной

о стены изб деревенских.

Весна души

Вскрики во сне; по черным проулкам мечется ветер.

Зовы сини весенней в прорывах ветвей.

Ночная роса, ее пурпур; медленно звездочки гаснут.

Брезжит зелень реки, серебрятся старинно аллеи,

храмы на улицах, башни. О хмелящая нежность

ускользания в лодке; о черный дрозд, зовы твои были так смутны

в детства садах… И вот уж их розовый пух развеян бесследно.

Величаво воды журчат. Влажные тени долины;

мягко ступающий зверь; зелень; ветви в цвету –

прикосновение лба к ним хрустально; мерцание лодки в волнах.

Солнце тихонько поет в розовых тучах на всхолмье.

Как величаво молчит лес здесь еловый;

как тени серьезны в реке!

Чистота! Всюду только она! Где же вы – ужасы троп смертоносных,

рифы ночные, безмолвие серых камней, бесприютные

тени? Солнечно светится бездна.

Сестра, я нашел тебя на заброшенной просеке в чаще,

в полдень то было и было великим молчание зверя.

Белизна под заброшенным дубом, цвел серебристый терновник.

Безмерная мощь умиранья и пламя, поющее в сердце.

В водах, где пенье заката, – рыб прекрасные игры.

Час щемящей печали; молчаливый взор солнца;

Так вот же она – душа: на Земле чужестранка.

Синева дышит духом, брезжит над поваленным лесом;

долго звучит над деревней колокол, глухо и странно;

прощание скромно и тихо. Белые веки усопшего

мирт осенял, чуть зацветший.

Тишайше воды журчат, по течению дня ускользая.

В сумерках тает вдали зелень кустов у реки,

радость в розовом ветре.

Нежное пенье монаха на Холме предзакатном.

Детство

Усыпанная плодами бузина; жительство детства блаженно

В голубизне грота. Над бывшей тропою,