О поэтах и поэзии: Гёльдерлин. Рильке. Тракль - [59]

мрак, сквозь ущелья

бьющий стремительно!

Блуждает по страшным площадкам

белизна голосов,

по террасам в разрывах –

отцовский карающий гнев,

плач материнский и зовы,

военные кличи мальчишек златые,

и Нерожденное здесь же,

в слепых глазах его – вздохи.

О боль, созерцания пламя

великой души!

И вот уж сверкание розовосмертное молний

в зареве сосен поющем,

в смятенности черной коней и возничих.

Магнетический хлад

овевает гордую эту вершину.

Как пылающа Божья тоска

в кипени гнева!

Страх, о змея ядовитая,

сгинь чернотою в камнях!

Слезы диких потоков,

неситесь, неситесь!

Буря жалости, грома угрозы

вторят по кругу

в снежных вершинах.

Огнь очищенья

в истерзанной но́чи.

Ночь

Пою вас, пропасти в скалах глухие,

В буре ночной

Взмывающие вверх уступы;

Серые башни и за́мки

Шутовством бесовски́м перекрыты,

Огненно-красным зверьем,

Папоротников шуршанием, пихт,

Хрустальным свеченьем цветов.

Му́ка без края –

Охота на Бога

В обществе кроткого Духа,

Чьи вздохи – во тьме водопада,

В кипенье форели.

В пожарах народов

Всё золото напрочь сгорает.

От черных утёсов

Вниз мчится, упившись смертельно,

Багровая ветра невеста, шквальная буря,

Волна голубая

Глетчера

И колокол

Мощно гудящий –

Тот, что в долине:

Огонь и проклятья

И смутные

Сны сладострастья,

Окаменевшей главою

Ты небо, небо штурмуешь.

Сердце

Дикое сердце в лесу поседело;

О темный страх,

Смертный:

В сером облаке

Золото умирает.

Ноябрьский вечер.

У голых ворот бойни –

Толпа бедных женщин;

В каждый короб –

По куску потрохов и мясных отбросов;

Омерзительность пищи!

Вечера голубой голубь

Не принес примиренья.

Смутный зов трубы

Сквозь влажно-золотую

Листву вязов,

Разодранное в клочья знамя,

Дымящееся кровью,

В дикой тоске

В даль вслушивается некто.

О! в бронзовом веке

Погребают всегда на закате.

Из темных сеней

Золотой силуэт показался

Девушки юной,

Провожатые ей – бледные луны;

Осенний хутор,

Черные ели,

Вы сломлены в буре ночной,

Крута ты, твердыня.

О сердце,

Уходишь в мерцание снежного хлада.

В снегу

(Посвящение в Ночь. 1-я редакция)

Наполняться истиной –

Сколько боли!

Последний экстаз –

Вплоть до смертного мига.

Зимняя ночь –

О монашенка, как ты чиста!

Пауль Целан

Тюбинген, январь[48]

В слепоту пере-

убежденные глаза.

Их – «Загадка – то,

что истекло из Рейна»,[49] их

воспоминание о

плывущей гёльдерлиновской башне, чайками

окруженной, их посвистом.

Визиты Шрайнера[50] к затонувшему,

при этих его

выныривающих словах:

когда бы пришел,

когда бы пришел человек,

когда бы пришел ныне в мир человек

со светящейся бородой

патриарха:

все, что он смог бы,

заговори он о нашем

времени, все, что он

смог бы,

это лепетать и лепетать,

непре-, непре-

рывнорывно.

(«Паллакш. Паллакш.)[51]

«Ничейная Роза», 1961

Псалом

Никто не вылепит нас заново из земли и глины,

никто не обытийствует наш прах и пыль.

Никто.

Благословен же будь, Никто.

Во имя твое

жаждем мы цвесть.

Навстречу

тебе.

Мы были

Ничто, мы оно есть

и в цветенье мы им и пребудем:

розой-Ничто,

розой-Никто.

Со стеблем

душесветящимся,

на пыльных тропинках небопустынности,

с алым венцом

от слова багряного, кое мы пели…

О, поверх, поверх

шипа.

«Ничейная Роза», 1961

* * *

Твори без предрешений,

без извещений,

стой

внутри:

продубленным почвой Ничто,

свободным от любых

молитв,

тонкофугированным

к Пред-Тексту,

необгоняющим –

принимаю тебя

вместо

любого Покоя.

«Давление света», 1967

* * *

Коронованный прочь,

выплюнутый в ночь.

При каких

звездах! Чистое

бьющееся-в-седине серебро молота сердца. И

волосы Вероники, здесь тоже, –

я заплетал их, расплетал,

заплетаю, расплетаю.

Заплетаю.

Голубое ущелье, в тебя

я вгоняю золото это. И вместе с ним,

с тем, кто на блядей порастратился,

прихожу я и вновь прихожу. К тебе,

любимая.

Даже с хулой и с молитвой. Даже с каждой

бьющей по мне со свистом плетью: даже они

внезапно расплавились, даже они

в фаллической связке с тобой,

сноп-и-слово.

Вместе с именами, испившими

от каждой ссылки.

Вместе с именами и семенами,

вместе с именами, окунутыми

во все

чаши, наполненные твоей

королевской кровью, человек, – во все

чашечки той великой

гетто-розы, из которой

ты смотришь на нас, бессмертная

от стольких смертей, скончавшихся

на утренних дорогах.

(А мы пели Варшавянку.

Тростниковыми губами, Петрарка.

В уши тундры, Петрарка).

И поднимается Земля, наша,

эта.

И мы не отправим больше

никого из Наших

вниз к тебе,

Вавилон.

«Ничейная Роза», 1962

* * *

Была в них земля,

и они копали.

Копали и копали, так

проходили их день, их ночь. И не восхваляли Бога,

который, как они слышали, восхотел всего этого,

который, как они слышали, всё это знал.

Они копали и не слышали ничего сверх;

они не стали мудрыми, не сочинили ни одной песни,

не изобрели ни единого наречья.

Они копали.

Приходила тишина, приходила и буря,

все моря приходили.

Я рою, ты роешь, но роет и червь,

и смысл того пенья – копают.

О некто, никто, никакой, о ты:

куда это двигалось всё, если шло в никуда?

О, ты копаешь, копаю и я, закапывая себя к тебе,

и вдруг кольцо на руке нас с тобой пробуждает.

«Ничейная Роза», 1959

Мерцающее древо

Слово, возле которого я легко тебя потерял:

слово

Никогда.

То была,

и порой её знала и ты,

то была

свобода.

Мы плыли.

Помнишь ли ты еще, как я пел?

Вместе с мерцающим древом пел я, вместе с кормилом.

Мы плыли.

Помнишь ли ты еще, как ты плыла?

Открытой лежала ты предо мной,

ты лежала, лежала