О, мед воспоминаний - [20]

преподнесут ему образы в неувядающих красках.

Борьба белых арапов и красных туземцев на Багровом острове — это только пена,

кружево, занятный фон, а сущность пьесы, ее глубинное значение — в судьбе молодого

писателя, в его творческой зависимости от „зловещего старика" — цензора Саввы Лукича.

Помнится, на сцене было много музыки, движения, авторского озорства. Хороши

были декорации Рындина, и, как всегда в Камерном театре, особенно тщательно

продумано освещение.

Запомнился мне артист Ганшин в роли писателя. Савву Лукича загримировали под

Блюма, сотрудника Главреперткома, одного из ревностных гонителей Булгакова (как

театральный критик писал под псевдонимом „Садко").

Помню, через партер к сцене проходил театральный капельдинер и сообщал

почтительно и торжественно:

— Савва Лукич в вестибюле снимает галоши!

Он был горд, что выступает в театре. И тут с нарастаю-

59

щей силой перекатываются эти слова как заклинание от оркестра к суфлеру, от

суфлера дальше на сцену:

— Савва Лукич в вестибюле снимает галоши! — возвещают и матросы с корабля.

Директор театра, играющий лорда, хватаясь за голову, говорит:

— Слышу. Слышу. Ну, что ж, принять, позвать, просить, сказать, что очень рад...

От страха и волнения его снесло в „Горе от ума" на роль Фамусова.

В эпилоге зловещий Савва обращается к автору:

— В других городах-то я все-таки вашу пьеску запрещу... Нельзя все-таки...

Пьеска — и вдруг всюду разрешена...

Постановка „Багрового острова" осуществлена А.Я. Таировым в Камерном театре

в 1928 году. Пьеса имела большой успех, но скоро была снята...

Театральный хмель продолжается. „Турбины" идут с неизменным успехом. Актеры

играют необыкновенно слаженно и поэтому сами называют спектакль „концертом".

Встал вопрос о банкете. И тут на выручку пришел актер Художественного театра

Владимир Августович Степун, участвующий в пьесе. Он предложил свою квартиру в

Сивцевом-Вражке, 41. Самую трудную роль — не только всех разместить, сервировать и

приготовить стол на сорок персон, а затем все привести в порядок взяла на себя жена

Владимира Августовича, Юлия Львовна, дочь профессора Тарасевича.

Во дворе дома 41, в больших комнатах нижнего этажа были накрыты длиннейшие

столы. На мою долю пришлась забота о пище и вине. В помощники ко мне поступил Петя

Васильев. К счастью, в центре Москвы еще существовал Охотный ряд — дивное

предприятие! Мы взяли извозчика и объехали сразу все магазины подряд: самая

разнообразная икра, балык, белорыбица, осетрина, семга, севрюга — в одном месте,

бочки различных маринадов, грибов и солений — в другом, дичь и колбасы — в третьем.

Вина — в четвертом. Пироги и торты заказали в Столешниковом переулке у расторопного

частника. Потом все завезли к милым Степунам.

31

Участников банкета даю по собственной записке М. А.,

60

которую обнаружила у его сестры Надежды Афанасьевны Земской: Малолетков,

Ершов, Новиков, Андерс, Бутюгин, Гузеев, Лифанов, Аксенов, Добронравов, Соколова,

Хмелев, Калужский, Митропольский, Яншин, Михальский, Истрин, Мордвинов, Степунов

(двое), Ляминых (двое), три сестры Понсовых: Евгения, Лидия и Елена, Федорова Ванда

Мариановна. (Привлекательная женщина. Служила во МХАТе. Муж ее, Владимир

Петрович, приезжал к нам „повинтить". Нередко М. А. ездил в это гостеприимное

семейство, иногда к нему присоединялась и я.)

В списке М. А. я не нашла П. А. Маркова и И. Я. Судакова, режиссера спектакля.

Всю-то ночку мы веселились, пели и танцевали.

В этот вечер Лена Понсова и Виктор Станицын особенно приглянулись друг другу

(они вскоре и поженились).

Вспоминаю, как уже утром во дворе Лидун доплясывала русскую в паре с

Малолетковым. Мы с М. А. были, конечно, очень благодарны семейству Степунов за то,

что они так любезно взяли на себя столь суетливые хлопоты. Говоря о „Днях Турбиных",

уместно упомянуть и о первом критике пьесы. Однажды у нас появился незнакомый

мрачный человек в очках — Левушка Остроумов (так назвали его потом у Ляминых) и

отчитал М. А., сказав, что пьеса написана плохо, что в ней не соблюдены классические

каноны. Он долго и недружелюбно бубнил, часто упоминая Аристотеля. М. А. не сказал

ни слова. Потом критик ушел, обменяв галоши...

Несколько позже критик Садко в статье „Начало конца МХАТа" („Жизнь искусства",

43, 1927 г.) неистовствует по поводу возобновления пьесы „Дни Турбиных". Он называет

Булгакова „пророком и апостолом российской обывательщины" (стр.7), а самое пьесу

„пошлейшей из пьес десятилетия" (стр.8).

Критик пророчит гибель театру и добавляет зловеще: как веревка поддерживает

повесившегося, так и успех пьесы, сборы, которые она делает, не спасут Московский

Художественный театр от смерти.

Когда сейчас перечитываешь рецензии тех лет, поражаешься необыкновенной

грубости. Даже тонкий эрудит Луначарский не удержался, чтобы не лягнуть Булгакова,