О дивный Новый Свет! - [5]

Он ушел из армии и пошел в семинарию, которую закончил два года назад и получил назначение настоятелем небольшого храма под Москвой. А матушка его была – традиционно для еврейки – врачом. Но таким, что к ней ездили пациенты из самой Москвы. Зато она, по рассказам Володи, могла в любой момент, даже ночью, зимой, уехать к больному. Своей машины у них не было, и она или ехала к страждущему на велосипеде – в дождь, снег, слякоть – или ее с удовольствием подвозил кто-нибудь из соседей.

Узнав, что я крещеный и православный с рождения, но в церковь хожу редко, и практически не соблюдаю постов, отец Николай посоветовал мне исповедоваться «когда будешь готов». Я подумал, что готов буду еще не скоро, и потому согласился с предложением батюшки с легким сердцем. Интересно, что одно из помещений «Форт-Росса» было переделано в церковь – Володя, в отличие от меня, намного более серьезно относился к вере.

– Думаю, что во время круизов желающих помолиться будет мало, но вдруг? А может, кто-нибудь захочет на борту свадьбу сыграть, – сказал он мне в ответ на высказанные мною сомнения в необходимости храма на борту судна.

Примерно половина ребят были с женами либо подругами, а отец Николай и еще двое – еще и с детьми. Команда состояла из бывших военных моряков, и, кроме них, на корабле были поварихи, горничные, и даже судовой врач. Места было много – из шестидесяти пассажирских кают были заняты девятнадцать.

Вечером, «Форт-Росс» отчалил и ушел вверх по течению Невы. Помню, как мы проходили мимо Шлиссельбурга – бывшей новгородской крепости Орешек. В лучах заката, крепость осталась за кормой нашего корабля. Я отснял ее во всех подробностях, вспомнив, что Шлиссельбург долго служил чем-то вроде Бастилии – тюрьмой для особо важных преступников. Здесь трагически погиб свергнутый император Иоанн Антонович – «железная маска» русской истории. Мне стало зябко – над Ладожским озером дул довольно сильный ветер – и я отправился в пока еще безымянный бар, где и просидел со своими новыми друзьями до рассвета, празднуя начало нашего путешествия.

Весь следующий день мы провели на острове Валаам, в один из скитов на котором, по семейным преданиям, когда-то ушел иноком брат моей прабабушки. Увы, Валаам и его монастыри находились в жалком виде – скиты были частично разрушены, а закопченные стены исписаны разными скверными словами. Кругом царила мерзость запустения. Инвалидов, которые когда-то жили в монастырских кельях, перевезли в Сортавалу, и большой собор на острове разваливался, а вся местность вокруг него зарастала кустарником и бурьяном.

Правда, в нижнем храме монахи, вновь появившиеся на острове, начали ремонт и расчистку наполовину облупившихся фресок. Это меня порадовало – было похоже, что монастырь потихоньку возрождается. А северная природа архипелага оказалась настолько прекрасной и величавой, что мне захотелось снова сюда вернуться.

В этот день мы все так устали, что ночные посиделки сами собой отменились – и все отправились спать довольно рано. Я поставил будильник так, чтобы встать за полчаса до рассвета – в предыдущую ночь я засек время, когда кромка восходящего солнца появилась далеко на востоке, над гладью Ладоги.

И, как ни странно, я все-таки сумел проснуться, хотя поначалу и принял во сне пиликанье будильника за истеричные вопли бывшей жены.

Глава 1. Картина Репина «Приплыли»

1. Послерассветная тьма

Я вскочил, быстро почистил зубы, накинул халат прямо на голое тело, схватил фотоаппарат, засунул две запасные пленки в карман, и побежал на палубу.

Небо было еще предрассветно-белесым. Лишь где-то далеко, над необыкновенно тихой и прозрачной водной гладью, чуть угадывался нежно-розовый цвет приближавшегося восхода. Я достал фотоаппарат и сделал два первых снимка. Потом посмотрел на счетчик кадров – ага, их оставалось около двадцати.

Я с детства обожаю фотографировать восходы и закаты. Когда-то давно, когда я случайно засветил родительскую пленку со снимками крестин моей двоюродной сестры, родители отлучили меня от своей камеры, зато подарили мне на день рождения «Инстаматик». Это была черная коробочка размером с шкатулку от кубинских сигарилло, лежавшую у нас на каминной полке под фотографией папы с друзьями и Хемингуэем. Объектив был с постоянным фокусом, а еще к фотоаппарату прилагались три маленькие пленки-кассетки – две черно-белые и одна цветная.

На черно-белые я заснял родителей, сестер и друзей, а на цветную – наш дом и мамины цветы. А потом, подумав, щелкнул пару раз закат над Лонг-Айлендским проливом. И был очень приятно удивлен – насколько нерезко получились цветы, настолько волшебно вышел у меня закат.

Следующую пленку я всецело посвятил закатам и рассветам. Чтобы заснять восход солнца, я время от времени ездил на велосипеде по пустым темным дорогам в парк на кругом берегу Пролива, расположенный в девяти милях от нас. Закаты я предпочитал фотографировать в другом месте, там, где у берега когда-то затопило лес, и теперь между мертвыми стволами деревьев бегали крабы-мечехвосты.

Родители все время ворчали, что я перевожу огромное количество пленки, но стены папиного кабинета – он профессор в местном университете – были заклеены моими фотографиями. У мамы на работе я никогда не был, но, если учесть, сколько снимков куда-то пропали, думаю, что у нее их там тоже немало.