О диалектике абстрактного и конкретного в научно-теоретическом познании - [2]

Если объективная истина есть «такое содержание наших представлений, которое не зависит ни от человека, ни от человечества», и если логика есть наука о формах и путях достижения именно такого содержания, то с самого начала следует подчеркнуть, что о теоретическом мышлении в строгом смысле этого слова следует говорить не в тех случаях, когда налицо вообще акт абстрагирования, но лишь в тех случаях, когда абстрагирование производится с сознательной целью достигнуть с его помощью объективной истины, когда оно с самого начала выступает как вполне сознательный шаг на пути к постижению конкретного.

Нам думается, что никак невозможно, не отступая от марксова понимания этих категорий, говорить, что спецификой человеческого мышления (а тем более научно-теоретического) является абстрактность.

Абстракция абстракции рознь. Бессознательные абстракции производят и животное. Каждое слово выражает собой лишь общее, содержит в себе абстракцию. Но слово еще не есть понятие, речь еще не есть мышление. [43] В противном случае, как остроумно заметил Фейербах, величайшие болтуны были бы величайшими мыслителями. Мышление есть нечто большее, чем простой пересказ явлений, чем простое выражение «общего». Для мышления характерно внутреннее единство абстрактности и конкретности, аналитического и синтетического моментов.

Материализм XVII–XVIII веков никогда не мог четко расчленить психологический и гносеологический планы рассмотрения явлений познания. Поскольку понятие конкретности при этом обязательно связывалось с признаком чувственной наглядности, с тем, что можно непосредственно увидеть, ощупать, осязать или обонять, то есть с единичными вещами, постольку специфичным свойством мышления он и считал абстрактность. Это понимание особенно резко проявляется у сенсуалистов — у Локка, Гельвеция и др.

В этой связи и понятие рассматривалось им как термин, в котором удержано, зафиксировано лишь то общее, одинаковое, что можно увидеть в целом ряде (роде, классе) единичных вещей. А это уже с неизбежностью вело к чисто номиналистической позиции в логике. Из науки о формах отражения объективной истины логика при этом необходимо превращалась в свод правил оперирования терминами, суждениями и умозаключениями, толкуемыми чисто формально.

С этой точки зрения мышление действительно никогда не может быть конкретным. Оно навсегда обрекается на движение в сфере абстракции, в сфере общего, одинакового, не специфичного ни для одного из индивидуальных предметов рассмотрения. Конкретность в этом понимании подвластна лишь непосредственной чувственности. Критерием истинности связи общих понятий между собою неизбежно оказывается непосредственная чувственная достоверность или формально-логическая правильность. Тем самым исследователь ориентируется такой теорией познания на грубый эмпиризм.

Рационалистическая критика эмпиризма всегда отправлялась от того действительного факта, что мышление никогда не сводится к простому повторению, к пересказыванию в форме общих терминов того, что чувственность и без него прекрасно показывает. Гегель, завершая рационалистическую критику гносеологии эмпиризма, достаточно ясно показал, что мышление в понятиях оказывается способным познать предмет глубже, нежели чувственность (созерцание и представление) вовсе не потому, что оно фиксирует лишь общее, неоднократно повторяющееся, и не потому, что оно восходит от полноты чувственного образа ко все более и более тощим абстракциям.

Сказать, что сущность понятия состоит в том, что это абстракция, выражение общего, одинакового целому ряду явлений свойства, признака, — значит ровно ничего не сказать еще о том, что такое понятие в его качественном отличии от простого созерцания и представления, выраженного в речи — в термине, в слове.

Логика как наука в связи с этим предстает уже не как сводка правил сочетания и разделения готовых абстракций, но как наука о путях и формах выработки научных, «конкретных» абстракций, как наука о процессе достижения истины, совпадая тем самым с теорией познания.

Рациональное зерно, имеющееся в этих идеях Гегеля, высоко оценивали и Маркс и Ленин. Понятие есть действительно нечто большее, чем просто обобщенная сводка эмпирических сведений, их обобщенное выражение. Понятие есть такая форма сознания, в которой человек схватывает объективную закономерность явлений, прямо и непосредственно не совпадающую с тем общим, одинаковым, что может быть обнаружено на поверхности явлений, выявлено на пути простого сравнения.

Способность выявлять общее, одинаковое, неоднократно повторяющееся и фиксировать его в сознании, в речи, в слове, в термине есть, разумеется, элементарнейшая необходимая предпосылка мышления, но сама по [44] себе она мышления еще никак не составляет. Этой способностью человек овладевает вместе с речью. Специфические же трудности, противоречия логического процесса, начинаются дальше — когда человек в форме и с помощью общих терминов пытается схватить и выразить объективное существо предмета. Эти трудности были давно выявлены уже древнегреческими мыслителями. Ведь прежде, например, чем отвлекать общее, человек должен так или иначе, на основании тех или иных соображений отграничить тот круг явлений, от которых это общее можно и нужно отвлечь, абстрагировать. А где взять гарантию, что в этот круг не попали явления, не имеющие никакого внутреннего, существенного отношения друг к другу? Как определить, имеет тот или иной факт действительное отношение к делу и можно ли его принимать во внимание при абстрагировании общего? Именно здесь начинаются трудности мышления, осмысливания, разрешение которых и должна обеспечить логика.