Новый ренессанс - [69]

Явная поляризация периодов Ренессанса требует осмысления того, что их объединяет. Это общее принято называть гуманизмом, идеей высоты и достоинства человека. Ренессансная литература, начиная с ранних поэтов, поставивших благородство ума и сердца выше богатства и аристократической породы, и вплоть до Джордано Бруно полна прославлением достоинства человека. Но одновременно она (особенно у Петрарки, Леонардо, Макиавелли) развертывает такую жесткую критику человека, которая не превзойдена по своей остроте вплоть до новейшего времени. А. Ф. Лосев называет главным итогом своих долголетних размышлений о Ренессансе отказ от «монистической формулы», признание «неимоверного дуализма» ренессансной мысли прежде всего в оценке человека. «Не было другой эпохи, которая с подобной силой утверждала бы человеческую личность в ее грандиозности, в ее красоте и величии… Однако… самые крупные, самые великие деятели Ренессанса всегда чувствовали… ограниченность человеческого существа… Поразительно то, с какой силой, с какой откровенностью и какой беспощадностью возрожденческий всесильный человек сознавал свое бессилие»[163]. Книга Лосева об эстетике Возрождения кончается драматическим описанием этого «дуализма», который, согласно ее автору, был полон внутреннего напряжения и, надо думать, именно поэтому нес в себе заряд исторической энергии. Ренессансные гуманисты, как известно, погружены в древности и возрождают античную культуру; но от них же в XIV веке исходят горькие насмешки над «ребячливыми стариками», сгубившими жизнь за бумагами перед чадной свечой. Ренессанс, как принято считать, культивировал риторическое искусство; но среди его ведущих писателей были такие, которые сознательно избегали употреблять само слово филология, и такие, которые писали нарочито сырым языком, подозревая во лжи всякую отделку слова. Исследователи часто останавливаются на одной стороне той богатой эпохи просто потому, что трудно или невозможно охватить в единой концепции полярные противоположности. Чтобы включить их в себя, понимание Ренессанса должно быть одновременно и очень простым, – иначе его нельзя приложить к контрастным явлениям, – и очень богатым, иначе оно останется неинтересной абстракцией.

В такое понимание должно войти обязательной частью ощущение места, занимаемого Ренессансом в истории и в современности. Конечно, научный рационализм XVII века, Просвещение XVIII века, промышленная революция XVIII–XIX веков непосредственнее участвовали в восхождении технологической цивилизации. Но ясно, что «заря современного мира»[164] не могла бы взойти в инертном обществе, в котором «новое» означает «дурное», всевластие Фортуны над земной участью человека и циклические повторения принимаются за неизбежную данность. Строительное отношение к истории и к обществу, участливое отношение к природе и миру остается отправной точкой, хотя и не единственным фактором исторических сдвигов последних четырех столетий.

За современной критикой Ренессанса стоит та тревожная истина, что наметившийся тогда разрыв с покорностью природе и Фортуне и с неспешными органическими ритмами грозил риском, настоящие размеры которого приоткрываются только сейчас. Был ли этот риск оправдан, и если да, то чем? Обязательно ли раннее поэтически-философское освоение природного и социального бытия шаг за шагом вело к последующей истощающей эксплуатации природы разросшимся человечеством, наука и изобретательство – к технике как «современному року», открытие исторической перспективы – к «рабству у истории», ренессансная автономия личности – к кризису сегодняшнего человека, уличаемого одновременно в антропологическом империализме и в утрате человеческого облика?

Непосредственное ощущение говорит, что нет фатальной преемственности между историческим сдвигом XIV–XVI веков и современным нагромождением глобальных проблем. Но чтобы вывести на свет, отсеять и осмыслить исторически обнадеживающее в ренессансных началах, нужно преодолеть эстетски описательный подход, делающий неуместно восторженные акценты на таких штампах, как «открытие мира», «новая культура», «антропоцентризм», «свободное творчество самого себя и своего бытия», «гимн гению человека». Беда этих понятий в их нерабочем характере, а не только в том, что они почти неизбежно производят действие, противоположное желаниям увлеченных исследователей, и провоцируют в ответ столь же пустую «критику Ренессанса», например по линии «антропоцентризма», который в десятилетия ускоренного вымирания видов живых существ и общего обеднения природной среды естественно уже не кажется безусловным благом. Заветы Ренессанса не исчерпываются антропоцентризмом, «самообоснованием человеческого субъекта», да еще и якобы изолированного от окружающей среды, общества, истории, и «индивидуализмом». Ореол этих понятий вокруг Ренессанса остался от периода броских культурологических обобщений типа шпенглеровских и кассиреровских. Десятилетиями конкретных исследований подготовлена почва для более существенного цельного понимания той эпохи.

Нижеследующее никак не претендует на исполнение этой огромной задачи, стоящей перед философией истории. Написанное однако вызвано к жизни ощущением настоятельной необходимости и отдаленной возможности новых подходов к событиям, стоящим у истоков послесредневековой истории. В остальном настоящая работа недалеко уходит за пределы посильного собирания и осмысления того, что было продумано и сказано о Ренессансе европейскими мыслителями, подхватившими его идеи (среди них с впечатляющей ясностью о действии ренессансного импульса в Европе говорят Хуан Луис Вивес, Ян Амос Коменский, Гегель в своих суждениях о Данте); основоположником ренессансных исследований в XIX веке Ф. Боутервеком, чей многотомный труд «История поэзии и красноречия с конца XIII века» был известен у нас в подробном конспекте Карла Маркса