Новый мир, 2012 № 09 - [34]

И не разбился, если бы не умер.

И вряд ли успел подумать — как Ида…

А через совсем короткое время замок щелкнул, и соседи появились; как ушли вместе, так вместе и пришли, и отразились согласною парою в чужом трюмо: он — в пыжике на голове, она — в каракулевой шапочке с обязательною норкою. Она закричала.

— Не ори! — остановил ее муж, и женщина, расстегнув шубку, чтоб не мешалась, присела над распростертым по полу телом и стала как-то обыденно и привычно щупать руку там, где еще полчаса назад бился живой пульс, вторя непохожему на сердца других людей сердцу Евгения Бенедиктовича.

— Зеркальце, — велел муж и сам достал из жениной сумки пудреницу, протянул супруге, и она приложила зеркало к раскрытому жалобно рту с ниточкой крови на подбородке.

Покачала головой:

— Молодой еще.

— Тебе говорили в отделе кадров — не жилец. Долго не протянет.

Соседка закрыла покойному глаза и, поднявшись с колен, деловито распахнула дверь в комнату Евгения Бенедиктовича Лючина, в бывший кабинет ироничного Бенедикта Захаровича. Старинная люстра с подвесками хрустальными вспыхнула и для них, празднично и мягко осветив ряды книжных шкафов, письменный стол в книгах и бумагах и потертое кресло вольтеровское, в которое так хотелось Женечке усадить недосягаемую Лелю.

— Большая комната. — Соседка оборотилась к мужу, тоже вошедшему вслед. — Могут вселить кого-нибудь.

— Пусть попробуют! — сказал мужчина и пошел к телефону — вызывать “скорую помощь”.

 

XVIII

 

И в то самое время, точнее, мгновение времени, другой наш герой, Орест Константинович, опять безуспешно ждал Калерию в зале районного суда, то есть в обычной, скудно освещенной комнате с непомерно громоздкими креслами для судьи и заседателей, которые так и не появились, поскольку истица опять оказалась больна. Документы соответствующие были представлены. А ведь дома, в своем кабинете, он явственно слышал, как щелкнул замок, Калерия ушла, и он простодушно решил — направилась в суд. И думал, надевая пальто, как странно — они пойдут одной и той же дорогой, разделенные какими-то минутами, метрами, но и всеми бедами прошедшего года. Но она, видимо, опять убежала к кому-то из Викусиных подруг. Или к Ольхову-младшему? Но Оресту Константиновичу, кажется, было все равно.

Выйдя в коридор, Скворцов нашел глазами единственную случайную табуретку, поскольку сидячих мест в то время для граждан в судах не полагалось, и опустился на обшарпанное сиденье. Устал после долгого дня, а был сверкающим по-весеннему этот день, и если бы Скворцов и не собирал и не обожал до дрожи русскую пейзажную живопись, то ничего другого, кроме левитановского марта, не пришло бы на ум. Да еще — весна света! В прошлое воскресенье читал Шурочке вслух Пришвина, не зная, что уразумеет и что запомнит, а главное, что волнует прижавшееся к нему с такою предельною нежностью существо, кроме звуков отцовского голоса и тепла его рук. Зая заплетала теперь Шурочке две аккуратные косички, подвязывая бантиками к вискам, чтобы получилась “корзиночка”; прическа, которую носили девочки этой страны, но больной Шуре совсем не шло… Но он ничего не сказал Зае, зачем огорчать, и что изменится с этим в их жизни, а ведь надо после вновь отложенного суда возвращаться к себе — на Патриаршие, где совсем не чужая Калерия встретит его оскорбленным лицом, обвязанная по пояснице шерстяным платком. Платок Викусин, наверное, чтобы он, черствый, посочувствовал. Но сочувствовали ему: Дора Виленская всхлипывала по телефону — она тебя губит, и Натан Израилевич, адвокат, делая брови домиком, шептал в суде: “Вы захватили валидол?” При чем тут валидол? Но можно ехать на Ярославский, ждать пригородного поезда, брести одному снежным дачным проулком. Стуком в окошко, иначе и не расслышит, долго будить спящую Заю. И наверное, объяснять свое неожиданное появление, страдая от жалости и благодарности к ее так изменившимся за последние годы скрюченным рукам, зная, что, несмотря на все гомеопатические или аллопатические рецепты, старшая сестра его Веры, так безо всяких размышлений кинувшая к их ногам собственную жизнь, ничего, кроме вечного “Беломора”, употреблять не будет. Скажет: “Зачем? — спросит: — Я закурю?” — и окурки будет совать в спичечный коробок. А он сразу вспомнит, как это сердило аккуратную Веру. Та молча вставала и приносила Зае пепельницу. И тогда он примется думать о Вере. А думать о Вере, когда его душа хочет уйти ей вслед, нельзя. В этом мире есть еще Зая и Шурочка. Господи!.. Потому он и сидел теперь смирным школьником на неудобной табуретке. Вот и Натан Израилевич, сказав, что позвонит, убежал, в очередной раз поинтересовавшись валидолом. Люди, служащие здесь и вызванные сюда, постепенно расходились, а он не мог покинуть это помещение, в котором стоймя стоял ненавистный ему запах клея, бумаги, чернил, хлорки и ссак, так и произнес про себя почти с удовольствием, ссак из сортира, со скверно пригнанной дверью в коричневой масляной краске. Все учреждения были пропитаны, как просмолены, этим духом. Все было оскорблено им — поруганная земля, страна, сам воздух.

Но не спрашивай “за что?” — думай “для чего?”.