Какая у меня глупая манера, думал в это время Лючин, подмечать всякую ерунду: взяла краска, не взяла. И стал смотреть на руки Ангелины Степановны. Неспокойные у нее были руки, но сильные, жилистые, почерневшие на кончиках пальцев, это от постоянной чистки картофеля, так решил, и она, разговаривая с ним, все поправляла вязаный воротничок, пришитый к комбинированному платью, заколотый почерневшею серебряною брошкой с надтреснутым лиловым камешком.
Наверное, подделка, стекло, но изящная, глядя на брошку, рассуждал Лючин, почти не слушая что-то пытающуюся объяснить ему Ангелину и не зная еще, как приступить к главному, из-за чего и пришел, а она про какие-то чувства к кому-то и что сын и помыслить не может, не смеет, потому что в таком положении и беден. Это она мне хочет сказать, наконец понял Лючин, что я благополучен, если не богат. Это он так перевел для себя ее путаную речь и вдруг услышал:
— Не может же он такую девушку на пятый ярус пригласить!
— Я с удовольствием достану пропуск Николаю Викторовичу! — сказал Лючин. — У меня есть знакомый администратор.
Тут уж Ангелина вспыхнула:
— Вы меня не так поняли. И вообще, последнее — это необязательно.
— Можно, я сяду?
Но Лючин, и не ожидая ответа Ангелины, прямо-таки завалился на диванчик с затейливыми подушками, и пружины заскрипели. У него не было больше возможности выслушивать ее стоя: в ушах гудело, рука левая от плеча пошла мурашками, он даже про гомеопатию забыл, про все свои сахарные крупинки — дурнота навалилась.
Цикута — одно из лучших средств для предупреждения головокружения, дурноты, звона в ушах. Можно давать попеременно с Белладонной или Гельзамином.
— Что с вами? — Это Ангелина спросила строго, по-учительски.
Она ничего не понимала, но зачем-то пришел, и не к Коле, к ней, а теперь вот ему явно плохо: лицо какое-то синюшное, и еще увидела, как медленно темнеет ворот рубашки под кителем, от выступившего пота темнеет. А Лючин еще и глаза прикрыл, чтобы остановить кружение, прикрыл. И провалился в туман. Но вдруг запах валерианы ударил в нос — Ангелина стояла над ним с рюмочкой, и рюмочка дрожала. Испугалась Ангелина. И еще больше Ангелина Степановна озадачилась, когда этот не очень ей симпатичный Лючин, по разным причинам, и совсем не потому, что какая-нибудь антисемитка — разве в национальности дело? — так считала, спросил, не открывая глаза:
— Ангелина Степановна, у вас есть родственники не в Москве? Или просто знакомые? Знакомые даже лучше.
— Что? — напирая на “ч”, удивилась Ангелина, выдавая Лючину безусловно питерское происхождение.
— Вы ведь не москвичка?
— Я четверть века в Москве. Но родилась в Гатчине.
Ее папаша, решил Лючин, явно царский фельдфебель. Смешно, но он был совсем недалек от истины. И еще — он раньше и не задумывался, что многим, верно, не очень приятен, Настя приучила его к любви, а вот сейчас все стало иным, и он теперь жалел, что пришел, надо было говорить с самим Колей, тот, по крайней мере, умница, но сказал, раз уж так вышло:
— Ангелина Степановна, Коле надо срочно уезжать из Москвы.
Ее глаза — щелки, красные от постоянного напряжения, распахнулись.
— Почему? Я вас не понимаю, Евгений Бенедиктович! Хотя я понимаю, но не хотела бы так, — вздохнула, — думать. Мальчик вам не соперник.
Ее губы обкусанные терзали друг друга; он так и знал — она кусала губы, когда проверяла тетрадки, когда шила, перелицовывала, надставляла, учила, в конце концов, этих девчонок, которые табуном жеребячьим — бум! бум! бум! — он догадался, что перемена, — пробежали над головой, и лампа мигнула. И так каждый раз. Так всегда.
Он вышел на школьный двор из подвала, с трудом одолев несколько ступеней — солнце ослепило, зеленые пятна плыли, но рука опять не потянулась к привычным шарикам, потому что в ушах было — “мальчик вам не соперник”.
И он понял про Лелю так же ясно, как про себя, — она любит Колю с его темным лицом аскета и туберкулезника, с больною и всегда напряженной Ангелиной, с Колиной привычкой к месту и не к месту по-военному вытягиваться в изношенном трофейном пальто и наклонять голову, чтобы не было видно глаз, когда просят заехать на рынок или отвезти Ксанку к бабушке Нине. Она его любит. О, как же долго Лючин не догадывался. А вот Бенедикт часто повторял в своей барственно-ироничной интонации:
— Ты, Женьчик, как твоя мама. Как наша очаровательная несравненная Ида. Ничего не замечала вокруг. Не от черствости сердечной, я и не знал никого добрее ее. Может, наша Настена. Ида просто видела свое.
И он, Женьчик, такой же. Видел что хотел.
Совсем недавно они с Лелей бежали здесь снежными проулками, и он был счастлив; казалось ему, что и она тоже, ну хотя бы из-за обновки креп-сатиновой, а вот теперь он здесь тайно, и походка неуверенная, и не только потому, что скользко. Поняв все так запоздало, он должен тем более попытаться спасти тех, кого любил. И сразу заныло внутри, и не от боли, нет, он, в сущности, чувствовал себя здоровым — больное сердце не болело, но не мог смириться, не только тело — душа бунтовала: почему именно он? И вообще, может, как-то рассосется, успокоится, и ничего не случится не только с ним, но и с другими. И зачем сейчас, после Победы? Все так устали.
