Новый мир, 2012 № 09 - [27]

 

А спал ли вышеупомянутый Скробов в ту тягостную ночь таяния льда, как и его приятель в бурках? Сие неизвестно.

 

Но автору не заснуть в нынешних заботах о той ночи, замешенных на памяти о девочке, которая вставала на коленки в трофейном казенном автомобиле, когда тот пересекал пустынную Главную площадь, а она восторженными зрачками искала и находила заветное окно, блекло светящееся в московском небе.

 

А вот Хозяин всего и всех — он этой ночью спал. Его состарившееся не по годам, иссыхающее тело в оспинах греют волны народной любви, и он спит, похрапывая, шевеля волосатыми ноздрями. На ближней даче. Наверное, на ближней. Или на дальней. Во сне он не знает, где спит, но и в бодрствовании владелец шестой части суши никогда не знает, где будет спать: все дачи и все диваны одинаково неудобны для ищущего покоя Верховного.

 

Арсеник и Сульфур через день утром и вечером, чаще мыть лицо.

 

А смутное окно Кремлевского дворца — только сортирный отблеск легенды, чтобдит, что это у его изголовья горит настольная лампа, освещая монументальное чело с мрачным лбом упертого семинариста, ведь неясный свет над зубчатой стеной — окошко обыкновенного туалета. Надо же, в конце концов, и дворцовой челяди где-нибудь оправляться.

 

А утром, как это тоже бывает в марте, все встают невыспавшимися.

 

За окнами медленный рассвет. Скворцов едет в Мамонтовку к Зае и Шурочке, везет торт для тихого чаепития, устало глядит на еще зимний и скудный пейзаж с темными остовами пустых дач и мелькающими столбами. О, как нелепы, так кажется ему сейчас, любые выяснения отношений, когда сама жизнь беззащитна.

Алексею Павловичу суют в подмышку ледяной градусник — его забрали в больницу.

Аня стоит над спящей Ксаной. Может, отправить ее к бабушке Нине? Но как объяснить ребенку, чтобы молчала про “снимут”?

А Леля не смогла запрыгнуть в трамвай, надо ждать следующего, но хмурая толпа не редеет, и девушка решительно поворачивает назад к метро — вернуться домой к обеспокоенной маме.

Но и соседи Лючина взволнованы; Евгений Бенедиктович, кажется, впервые слышит, как те вяло и долго переругиваются, а когда хлопает дверь за ними — на часах уже восемь. Наконец он один в своей квартире, можно принять душ, а потом в махровом халате, наброшенном на голое тело, заварить кофе, выпить его прямо на кухне и не тащить в норку, как шутит Фаня. Но душ не приносит бодрости, кофе убегает, и почти сразу же звонит Аня.

 

XV

 

Просто Космодемьянская! — восхитился Лючин, наблюдая за отрешенным лицом Ларисы Ивановны. Уткнувшись в бумажки, печатала, печатала. Как ни в чем не бывало! Будто она не отсутствовала на работе больше недели. Будто каждую ночь увозили в больницу Алексея Павловича. Будто не пропадали карты из запертых шкафов. В конце концов, и Лючин обычно появлялся много позже. Но после Аниного звонка собрался мигом, схватил такси на углу Неглинной, через полчаса в управлении, а только услышал Ларисино шебуршание — ботики снимала, что-то там делала с лицом, доставала машинку, бодро затарахтела — распахнул дверь в предбанник и, встретившись с ней глазами, по тому, как она ему кивнула, не разжимая губ, догадался: Лариса осведомлена, но о чем? и с всегдашней семейной иронией не мог не подумать: ну просто Космодемьянская! Знает, но не скажет!

Да, она недолюбливала Лючина, он это чувствовал, но зато, всем было известно, она обожала Алексея Павловича — за ним уже на третью работу. И хотя сидела Лариса Ивановна в предбаннике между их обоими кабинетами, так что пришедшие к Лючину спрашивали — у себя? да и бумаги шли через нее, но она каким-то неуловимым движением рта, плеча показывала эту разницу в их положениях, а главное — в Ларисином расположении: она была предана своему непосредственному начальнику, Алексею Павловичу, она даже спину в своих кофточках держала иначе, когда входила к тому в кабинет. Правда, сегодня вместо привычных кофточек пиджак тяжелый; сухая шея в пятнах неряшливым узором, но губы накрашены и нос в пудре. Кажется, она все-таки не в себе. Слишком напряжена. Расстроена. Но Лариса все равно пешка. И вспомнил, как Скробов нежно поглаживал его, Евгения Бенедиктовича, личное дело. А может, он — Лючин — причина? Нет, как ни странно, не он. Алексей Павлович! Но окружение Алексея Павловича сплоховало, подозрительное окружение. Заместитель — еврей. Правда, с допуском. А это еще подозрительнее! Шофер личный побывал в плену. Карты подписаны Саакянцем. И где он, Саакянц? А последние три экземпляра пропали, можно сказать, из кабинета. И тем не менее почему же Алексей Павлович? Хотя почему Саакянц?

Лючин даже верхнюю пуговицу кителя расстегнул. Шею давило. Ужасный китель, ужасный! Может, и он, Лючин, вслед за Алексеем Павловичем простуду подхватил? Этого еще не хватало. А Лариса Ивановна давно бросила печатать, уставясь на Лючина, но он и думать о ней забыл. Расхаживая взад-вперед между дверями обоих кабинетов, он как клубок шерсти разматывал, а думалось, не шерсти, а змей. Ну, с экспедициями, положим, он разберется, но со всем остальным, тем, что в воздухе, что он так явно почувствовал еще в кабинете Скробова... А сам Алексей Павлович? Только сейчас понял? Или давно, что его хотят убрать из этого кабинета, от этого дела? Наконец, он взглянул на скорбно застывшую Ларису и вдруг пропел несильным, но звучным баритоном: голос от Иды, тоже по наследству, вместе с сердцем — “три карты, три карты!”. Считал, разрядит обстановку, больно уж Лариса Ивановна страдала, но лицо секретарши обмякло, губы расползлись, как у греческой маски, и черные слезы, дешевая местная тушь, полились по щекам.