Новый мир, 2009 № 02 - [16]

Они прошли уже много, за деревьями перемигивались разноглазые окна, когда повар стал вырываться, отчаянно материться, обзывать Двусика “гувернантом”, лягаться и выдергивать свою руку, прежде совершенную тряпку на взмыленной шее Двусика. Тот машинально еще усиливал свой захват, но чужое, ставшее липким запястье все сильнее и яростнее выкручивалось, выскальзывало из его пальцев, а когда он перехватывал руку повара поудобнее, та ловила момент, чтобы ударить Двусика.

Силясь успокоить буяна, Двусик ткнул его кулаком под ребро.

— Ты чего его бьешь? Ты чего его бьешь? — начал возмущаться второй, уже полностью отпустивший своего расходившегося товарища. И тогда Двусик тоже отпустил чужую потную руку, но тут же получил сзади кулаком в шею. Весь загривок свело одной длинной звенящей судорогой. Из-за этого он немедленно пропустил что-то оглушительное в лицо, удар в живот заставил его согнуться, затем его начали пинать, и он понял, что лежит на земле, а потом уже катится под уклон, словно чурка. Дерево задержало его и помогло встать.

Устояв, он увидел, что к нему возвращаются. Они еще были в раже, но Двусик уже успел оттолкнуться от дерева, а поэтому тот, кто с разбега хотел ударить прямой ногой, пролетел мимо в пустоту и страдальчески застонал где-то сзади, растянув пах. Голову второго Двусик несколько секунд выцеливал в темноте, медленно отводя руку для уверенного замаха, наконец ударил в висок и не промахнулся. Он бил их поочередно, подползая то к одному, то к другому, бил кулаком, как кувалдой, бил, будто делал работу, будто разбортировал тракторное колесо, отколачивая покрышку от обода. Поэтому почувствовал лишь усталость, усталость и немного удовлетворения, когда оба тела обмякли.

— Во жисть! — сказал он, поднявшись, и ушел не оглядываясь.

Он не пошел в свою комнату для прислуги, вымыл руки под поливочным краном на улице, плеснул воды на лицо, отряхнулся.

Зала была до предела залита светом, на столе возле самовара стоял белый электрический чайник, и в белых же, с запасом поставленных чашках темнел недопитый чай. Все три девушки сидели в ряд, тихие.

— Вы там... не подрались? — спросили у него низким голосом.

— Не-е, — проговорил Двусик.

— А ребята где?

— Щас придут. Мы немного это... лежали.

— Заметно. Но там все в порядке?

— Да, — кивнул Двусик. Он чувствовал себя на удивление хорошо.

— Вы будете чай? Вам черный или зеленый?

— Ой, у вас один ус обгорел! — вскочила вдруг маленькая. — Хотите, я подровняю?

— Нина, сядь! Нин, я что тебе!..

Двусик не успел защититься. Тонкие блестящие ножнички вдруг защелкали под самым его носом, а прыгающее круглое зеркальце, в которое не вмещалась даже часть рта, начало пускать в глаза зайчики. Через мгновение кто-то прыснул, а низкий голос начал издавать непонятные звуки, только не на “хо”, а на “ху”:

— Ху-ху-ху!.. — будто филин.

Двусик выхватил зеркальце, уронил, прихлопнул его, покатившееся, ладонью, наконец кое-как подцепил и вытянул руку на всю длину. Один его рыжий ус топорщился в сторону, как всегда, второго не было вовсе. Он выпучил глаза. И тут уже покатились все, взмахивая перед собою руками, откидываясь, ломаясь, хватаясь за животы и дружно уползая под стол.

На столе еще звякали чашки, блюдца и ложечки, смех переходил в стон, слезы — в сопли, когда Двусик уже нашарил на столе неуступчивые вертлявые ножнички. Те крутились на его пальцах и никак не хотели поворачиваться в нужную сторону. Так они и наделись — остриями к середине ладони. Вывернув руку, Двусик спешно подловил снизу одинокий пучок щетины, примерился, щелкнул и простриг себе часть ноздри. Кровь хлынула тотчас, ее гладкая струя ровно потекла с немедленно провисшего уса. Он увидел ряд испуганных глаз, хотел бросить ножнички, но они не снимались, он пытался их сдернуть, стряхнуть, но одно из колец проскочило глубоко и засело за бугристым козонком пальца. Так он и выбежал.

Рассветало, и в комнате для прислуги проступал шкаф, похожий на рваную, но не разодранную до конца книгу. Двусик лежал на грязном заеложенном матраце и косился глазом на шкаф. Скошенный глаз слезился, но влага благополучно вытекала наружу. Слеза из другого глаза попадала вовнутрь и болезненно щекотала в носу. Нос Двусика был залеплен перекрестными лентами пластыря, из которого выбивался край заскорузлого подорожника, одна ноздря не дышала, наглухо забитая кровяной колбасой. Иногда кровь сочилась вовнутрь, и тогда Двусик сплевывал на пол темный, как отработанное моторное масло, харлук.

Он снова слышал за стенкой громкие голоса, но ему было все равно. Ему стало все равно, как только он отбился от чужих рук и, решив налепить пластырь сам, забрался в кабину своего трактора. С него бы хватило отпинываться ногами, если бы кто-то полез к нему — с помощью. Он слышал, как пришли парни, как они матерились, как на разные голоса кричали три женщины, затаскивая их в дом, а ему было все равно. Так и не стащив ножниц с пальца, но зато перевернув их наверх, нацепив на средний и указательный, он аккуратно, волосинку за волосинкой, отрезал свой последний ус — теперь неимоверно тяжелый и бивший его по губам и по подбородку, как грязный овечий хвост. Он стриг, пока ножнички не раскололись на половинки, и тогда он рывком оторвал все остатки щетины, не думая больше ни о губе, ни о носе. Лапку от половинки ножниц он легко обломил, но тонкое стальное кольцо по-прежнему не снималось. Он крутил его так и эдак, наконец плюнул, оставил его на пальце, удивляясь непривычному ощущению. Прежде он никогда не носил никаких колец. Это было первое, и на нем — острый косой отросток, оставшийся от сломанной лапки.