На следующий день он опять сбежал. На ПСВ его, скорее всего, уже не приняли. Таких даже там не любили.
Градация в принципе была такая же, как и на зоне. Только приблатненными здесь считались “чеченцы”.
В общем, армия на этом дизелятнике была что надо. Дизеля, каличи, бандиты, самоходы, освобожденные пленные… “Иванов!” — “Я!” — “Заступаешь в наряд…” — “Не могу, пальцы оторвало…” — “Черт... Петров!” — “Я!” — “Заступаешь в наряд…” — “Не могу, колени простреленные…” — “Черт… Сидоров!” — “Я!” — “Все на месте, ничего не оторвало?” — “Так точно тащстшна!” — “Заступаешь в наряд…” — “Не могу, контузило на хрен…” — “Черт… Когда ж вас, каличей, поувольняют…” — “Никогда, тащстшна, нам еще в дисбате сидеть!”
Но, несмотря на то что совершили с этими людьми и что некоторые
из них совершили сами — тоже не ангелы, — я всегда вспоминаю их с теплотой.
Обычный разговор в курилке:
— Рядом с тобой кого-нибудь убивало?
— Конечно. Нас вместе. Мне в бок, а ему в спину.
Находился дизелятник в Первом комендантском полку. Ирония судьбы. Или чья-то жестокая шутка. Дело в том, что полк этот — самый что ни на есть привилегированный. Показной. Попасть туда с улицы практически невозможно — только по связям или за деньги. При этом надо иметь рост не меньше ста восьмидесяти.
В этом полку находится и рота почетного караула. РПК. Когда вы смотрите по телевизору, как в аэропорту президентов разных стран встречают красивые солдаты, стоящие по бокам красной ковровой дорожки, — в идеально подогнанной форме, с аксельбантами, в блестящих сапогах из мягкой яловой кожи стоимостью четыреста долларов пара, белых перчатках и с лихо задранными подбородками, — знайте, что в одной казарме с этими солдатами живут и дизеля.
РПК называли слонами. Мы дизелятник, они — слонятник. Потому что по шесть часов в день они топали на плацу. Вся их военная подготовка заключалась в шагистике. Маршировали, упражнялись с карабином, тянули ногу. Удар стопы об асфальт должен быть четким, звонким, громким. Всей подошвой. Всей ротой. Одномоментно. Пятьдесят минут топота, потом десять минут растяжки. И снова топот. Как правило, к концу службы у всех расшатаны колени.
Тренировки почетного караула были балетом. То, что они вытворяли со своими карабинами, — искусство. Украшение любого парада. Очень красиво.
А в это время в сортире второго этажа курили мы и смотрели на них через окно. Мы не завидовали. Не мечтали туда попасть. Это было невозможно. Дизелятник и слонятник существовали в одной казарме, но в параллельных мирах. Они почему-то сошлись в этой точке времени и пространства, но не пересекались совершенно и никакого влияния друг на друга не оказывали. Перехода из одного мира в другой не существовало. Слишком разные жизни. Слишком разные судьбы. У них — белые перчатки, президенты и почетный караул у Вечного огня. У нас — вши, окопы, голодуха, оторванные пальцы, контузии, тюрьма. Вши не перевелись даже здесь, в Москве, — подаренный мне одноклассником шерстяной свитер пришлось выкинуть, вывести гнид из него не было никакой возможности.
Мы для них были наглядным пособием — я знаю, офицеры говорили: будете плохо служить, отправим в Чечню. Ваше наказание вон, за окном, курит в сортире второго этажа. Это не просто угроза, это реальность. У нас в учебке одного сержанта отправили на войну за то, что он пропил овчинный тулуп. И они служили. Тянули ногу как надо.
Кем они были для нас, не знаю. Марсианами, наверное.
В полку мы были вроде как сами по себе. Армии не принадлежали. Служить не служили, просто ждали решения своей судьбы. Вместо формы какие-то разномастные тряпки — кто в чем приехал. Парадка, х/б, камуфляж, афганка, бушлаты, шинели, ботинки, берцы, сапоги, кроссовки. Кто-то с медалями. Кто-то с нашивками за ранения. Кто-то без медалей, без нашивок и без пальцев. Строем не ходили — после войны и перед тюрьмой заставить нас маршировать было невозможно. Всем на все плевать. Все равно выход один, так чего лишний раз прогибаться? Когда мы шли в столовую, то офицеры хватались руками за голову — стадо.
Командовал дизелятником полковник Зимин — кругленький жизнерадостный Винни Пух, любивший трепать солдат по щеке. Он все время был в отличном расположении духа, всегда шутил, громко говорил. Повторял, что все будет хорошо. К солдатам был доброжелателен. При каждой возможности разрешал свиданки и увольнения. Но в казарме он появлялся редко и был далек от наших проблем. У меня всегда было ощущение, что он вот-вот удивится: “Как? Неужели вы были в Чечне? А что, у нас там война? Вот те раз… Ну-ну, все будет хорошо. Так почему же вы, говорите, сбежали?”
Поэтому рулил всем на дизелятнике подпол — я забыл его фамилию. А лицо помню хорошо. О нем у меня остались неприятные воспоминания. Распределением солдат заведовал именно он. Решал, кого в Чечню, кого нет. За распределение ближе к дому брал деньги. Мог за деньги и попытаться от тюрьмы отмазать. За большие мог и комиссовать. Намекал на взятку и моим родителям. Мы не дали.
Был лейтенант по кличке Жало. “Жало” на армейском языке означает “лицо”. Лицо у Жала было именно “жало”. Длинное, как у лошади, топорно и криво рубленное, словно пьяным плотником, с тяжелым выдвинутым подбородком, над которым, почти соприкасаясь с ним, нависал огромный нос. Дополняли картину низкий лоб с залысинами и большие, близко посаженные глаза. Был он исполнителен, неинициативен, неумен и жесток. Солдат за людей не считал. Наибольшую ненависть вызывало то, что Жало и сам был срочником, — двухгодичник, после института.
