Остальные к нашей жизни отношения не имели. Но в массе своей за солдат нас не считали — так, сброд какой-то, давно всех пересажать пора. Да и сложно ожидать чего-то иного от “приарбатского военного округа”. Бытие определяет сознание.
На этих лакированных офицеров мы действовали как красная тряпка на быка. Каждый второй считал своим долгом докопаться до формы одежды, незастегнутой пуговицы, неотданного воинского приветствия. Андрияненко однажды прошел мимо какого-то майора, совершенно на него не отреагировав, — ТАМ никто не носил знаков различия и никогда никому не отдавал честь, за это могли и в зубы дать — демаскируешь командира. Здесь же это считалось воинским преступлением. Майор взбеленился.
И несколько раз прогнал Андрияненко строевым шагом — тот со своими ходулями все никак не мог промаршировать как надо.
Конечно, он не знал и не мог знать про его колени. Но нами это воспринималось как очередное предательство со стороны системы. Поучайте лучше ваших поучат.
Форма одежды… Откуда она у нас?
Старшиной дизелятника был Игорь Макеев. Макей. Родом с Калуги. Сержант.
Макей был огромен. Просто огромен. Рост под два метра. Грудь — с дверной проем. Кулак с голову. Размер ноги, кажется, сорок седьмой. Размер шапки — за шестидесятый. При этом на его бычьей башке, крепко посаженной на бычью же шею, которая вырастала из бычьего туловища, она сидела как тюбетейка, на самой макушке.
Лицо у Макея было лицом убийцы. Твердое, скуластое, с волевым подбородком. Жесткое. Воля потрясающая. Взглядом он мог бы ломать доски.
Его не остановило бы даже попадание бронебойного снаряда. Глотка-— как ведро. Я думаю, он мог бы контузить человека, если бы заорал ему в ухо во всю силу. Или заглушить паровоз.
Сила Макея была силой не человека, а силой животного — даже для его объема мускулов она была фантастической. Пальцами он гнул пятирублевую монету.
Но эта его огромность была очень органичной. Пропорциональной. Красивой. Сложен Макей был идеально. При всей своей массе он был невероятно быстр, удары его бревноподобной руки молниеносны. Реакция просто восхищала. Когда он тренировался, то — танцевал. Казалось, летал по залу, не касаясь пола. На одних мысках. Черт его знает, как под его весом не ломались пальцы.
Макей свою силу знал и ценил ее. Я не понимаю, почему он не попал в спецназ. Единственным его удовольствием, кайфом его жизни, были штанга и кикбоксинг. Качался он всегда. А когда не качался, то молотил грушу. Макей был машиной по дроблению человека. Руками он мог искалечить любого. Я не могу представить, кто мог бы устоять против него. Разве что Тайсон. Они одной породы.
Лучшей его развлекухой было гонять в Калуге шпанюгу. Гопников Макей не любил. Он часто нам рассказывал об этих своих увольнительных. Как пьяный рвал на груди тельняшку, ревел, а потом гонял врагов по всему городу. Компании, если мне не изменяет память, выбирал человек по шесть — меньше ему было неинтересно.
Однажды Макей поставил Пшеничникова на тумбочку — именно на тумбочку, наверх, — дал ему в зубы сигарету, сказал “не шевелись”, пару раз примерился, а затем “вертушкой”, в прыжке, выбил сигарету у него из губ. Я стоял сбоку. Мне показалось, что в сантиметре от носа Пшеничникова пронесся локомотив. Нога Макея была раза в полтора больше его головы.
Макей завораживал. Единственное, чего ему не хватало, — это уродливого шрама через все лицо. Он бы только дополнил гармонию.
Как ее дополняла жуткая шепелявость. “Жало” Макей произносил как “Шжало”.
При этом я не знаю случая, чтобы Макей хоть раз кого-то ударил. Наверное, именно потому, что мог убить с одного раза. Да ему это было и не нужно — все его команды исполнялись пулей и с радостью.
Потому что Макея мы боготворили. Другого старшины нам было не нужно. Он был лучшим.
В его здоровом теле был такой же здоровый дух. Редчайшее сочетание. Он никогда не позволял себе опускаться до избиения или обирания слабого. Достоинство было, пожалуй, главной чертой его лица убийцы.
Он жил командой. Рота для него была всем. Мне кажется, он даже любил нас, своих солдат. Жил с нами в одном кубрике. Не отдалялся, как весь остальной полк, и не возвышал себя над нами. Считал нас именносвоейротой, а себя — составной ее частью. Никогда никого не осудил. Никогда ни с кого не тряс денег.
Он видел в нас людей. Не чмо бессловесное.
Он мог спокойно отправиться в штаб и там вступить в перепалку с
Жалом за роту. Мог доходчиво объяснить любому, что его дизелей трогать не стоит. Не бил, но просьбы его запоминались навсегда. Поэтому нам в полку было позволено многое.
Этой своей волей, верой в жизнь Макей не давал опускаться и нам. Все время приподнимал нас. Дизеля и сами были почти поголовно залетчики, любители послать командиров, не дураки выпить и подраться, почти все воевали, почти все узнали себе цену, но война, увечье, боль, затем камера, следствие, висящий над тобой срок — все это подкашивало людей. Не ломало, но подбивало ноги. И Макей был той стеной, за которую мы хватались и снова взбирались наверх.
Он заряжал нас на борьбу с системой за самих себя. И когда из дизелятника народ все-таки отправляли на настоящий дизель, то они уходили из казармы со смехуечками и с задранными кулаками. Сажайте. Все равно дембель неизбежен, как крах капитализма.
