Новолунье - [26]

Решение поехать было принято окончательно. Все удивлялись, как не могли сделать этого раньше. Ведь ехать всего каких-нибудь сто верст, да и не по проселкам, а по Усинскому тракту!

Насобирав щепок, я принес их тетке, возившейся у таганка. Потом отцепил от вкопанного в землю пня новую лодку, кинул в нее шест и сплавал за остров. Там стояли корчаги. Натряс из них ельцов и пескарей.

Тетка Анна к тому времени нашарила в гнездах яиц и в подоле принесла на берег.

Яичницу жарили с рыбой на одной сковородке. В сенях накрыли на стол, разбудили деда. Он брал жарево ложкой, опрокидывал в запавший рот, медленно жевал. Потом клал ложку на стол, вытирал ладонью белые висячие усы, а руку вытирал подолом ситцевой линялой рубахи. Так повторялось после каждого куска яичницы. Я к этому никогда не мог привыкнуть, потому что никак не мог взять в толк, для чего он это делает.

А дед, глядя почти незрячими глазами мимо моей головы, спрашивал:

— Так ты что? Тоже решил бабушку Любаву попроведывать?

Я растерянно смотрел на тётку Анну. Но та будто не слышала: обсасывала ельца и от удовольствия чуть ли не мурлыкала.

— Ты что, оглох, что ли? — спрашивал дед. Едешь, говорю, к бабушке Любаве?

— Я тебе еще вчерась сказал, что бабушка Любава померла.

— Ври больше, — миролюбиво говорил дед.

— Так говорить нельзя... Ври...

— А ты еще жеребенок, чтобы деда учить.

Тетка Анна к этому времени успела наесться, вздохнув, встала из-за стола и тоже встряла в разговор:

— Что малый, что старый — ума одинаково.

— Так, стало быть, он правду говорит? — виновато спросил дед и, не получив ответа, продолжал уже сам с собой: — А мне не ума... Думаю, поклон надо послать, не забыть. А оно вон что. Умерла, стало быть. Так что же тут диву-то. Оно и время. Я, бывало, когда свататься ездил, Любава соплюхой была. А старуху мою любила. Ты, говорит, узкоглазый, Соню не обижай. Так и говорила.

Растревоженный разговором о родне, дед после обеда вышел на крыльцо, уселся на верхней ступеньке и закурил папироску. По его добродушному лицу, каким оно всегда становилось после хорошей еды, я понял, что деду хочется повспоминать о старине. И я уже хотел было пристроиться рядом. Но тетка Анна была настроена иначе. Она давно знала все, что мог вспомнить дед. С тех пор как ему перевалило на вторую сотню, дед только и знает, что вспоминает. Так говорила тетка Анна. Но я из дедовых рассказов всегда узнавал что-нибудь новое: то какую-то фамилию, то какой-нибудь случай...

Тетка Анна села на завалинке возле крыльца. Раскосые глаза ее на круглом дряблом лице хитровато и довольно щурились. Она поняла наше настроение и заранее наслаждалась возможностью помешать нам.

— Ты, тятя, смотри тут. Хорошенько домовничай. В карты не играй. Обдурят тебя. Теленка утром на прикол сведи. А корову Физка Павлова доить будет. Гусей не прокарауль смотри!

— Гусей Тузик попасет, — сказал я, заступаясь за деда.

— Пусть Тузик, — согласилась тетка Анна.

— А морды?

— Чьи морды?

— Мои. Кто морды смотреть будет?

— Корчаги, скажи.

— Все одно. У нас корчаги, а в Жинаеве их мордами зовут. Кто смотреть будет?

Тетка Анна махнула рукой:

— Ничего им не сделается. Постоят.

— Еще больше рыбы наберется, — сказал я.

— Разевай рот пошире, — рассердился дед. — Никашной выпустит.

— Кто? Кто? Никашной? — боязливо спросил я и отодвинулся от полутемных сеней.

Ну да. Есть домовой, есть лесной, его еще лешим зовут. А еще есть водяной. А в болотах живет никашной. Самая поганая нечистая сила. Протока у нас пересыхает. Водяной оттуда в Енисей перебрался. А никашной уж тут как тут. Я сам видел. Вышел эт-то ночью, стою на берегу, а он, язви его, купается за островом. Ночь-то лунная, далеко видно. Стоит по пояс в воде и моет голову. Фыркает. Увидел меня да как вздохнет, ажно ветром меня обдало. А сам в воду — и только его и видел.

Тетка Анна сказала в сердцах:

— Перестань. На ночь-то глядя болтаешь. Смотри, он и так сам не свой. А нам вечером мимо кладбища идти.

Переправились вечером. А когда шли через поселок, потом через тальник и заросшие поляны, мимо кладбища, стало темно. Обходя кладбище, тетка Анна все вздыхала.

Я представлял себе печальное лицо тетки Анны и удивлялся. Когда муж ее был живой, она его терпеть не могла: за выпивки, за неискоренимую привычку исчезать после получки на неделю. И вдруг — на тебе, затосковала. Значит, я был прав, считая ее мужа хорошим человеком. Был он с ребятишками всегда вежливый, разговаривал серьезно, как со взрослыми.

Тетка Анна и Степанида несли кошели. На мою долю достался туес со сметаной. Я раза два уже чуть не выронил его, цепляясь за корни тополей, темнеющих по обе стороны тропинки. Я шел впереди — так меня поставила тетка Анна — наверное, для того, чтобы удобнее было давать мне подзатыльник, если споткнусь.

— Ми-и-ня! — окликнула меня Степанида. — Не видать еще заимки?

Мне приятно. И я сразу даже не сообразил, что надо ответить. И тут слышу сердитый (видимо, от усталости) голос тетки Анны:

— Оглох ты, что ли? Тебя спрашивают. Неродная, а кормит, поит — уважить надо. Вот погоди, Ганьке расскажу — так он тебя выстелет нагайкой.

Я слышал, как Степанида где-то сзади протестующе вздохнула, но возразить что-нибудь тетке Анне не решалась. «А я назло молчать буду», — думал я. И в самом деле иду молча.