Новелла современной Румынии - [192]
Бедный дед Илие, если бы он знал, что даже это шутливое признание было записано на хитрой ленте магнитофона! А гости считали, что лучше и не представить деда публике. Сам представился! А что до песни, которой они от него ожидали, то все получилось самым естественным образом. Начав с размышлений о том, какое счастье быть чабаном «без хозяина над собой», он затем опечалился, вспомнив тяжелые дни своей молодости.
— Коли желаете знать, — начал он, с трудом подбирая слова, — моя песня о чабане, что потерял своих овец, старинная песня, нет ее старше. Мало кто из стариков ее помнит. А я эту песню кое-когда разукрашивал, свои слова вставлял. Потому как человек всегда накапливает у себя в сердце, что ближе всего к его жизни, ко всем его горестям. И у меня тоже пропали овцы, как у чабана в песне, только не волки их сожрали, а злые и жадные люди. Пятнадцать лет я пас овец у одного Чордя из нашего села, а когда женился и попросил отдать мне овец, которых заработал своим трудом, то Чордя даже не захотел меня слушать. Ночью он со своими дружками прирезал всех моих овечек, зажарили их и съели. А потом он сказал, что их волки загрызли.
Дедушка вздохнул, попробовал свою свирель и перед слушателями начала развертываться повесть о днях его молодости. Им казалось, что они видят, как он скитается по холмам и долинам в поисках своих овец. Словно человечья душа, свирель то печально стонала, то грозно проклинала подлых грабителей. Когда умолкала свирель, раздавался чуть хрипловатый голос певца, умолявшего о помощи:
Вдруг в звуках свирели послышалась радость: чабан увидел на лесной прогалине что-то темное. Но, увы! Это не овечки, а всего лишь пни. И вновь рыдает сердце нашего деда…
Та часть песни, где говорится о том, как бедный чабан нашел кости и остатки мяса у погасших костров, прозвучала особенно трогательно. В сумерках нельзя было разглядеть выражения лица старика, но, без сомнения, по его седым усам и глубоким морщинам струились такие же горькие слезы, как тогда, в молодости. Тихий летний вечер помог ему со всей полнотой излить душу и проявить свое дарование.
Когда дедушка кончал песню, в голосе его появились суровые нотки:
В тот вечер, напоенный ароматом свежей травы, когда приехавшие издалека гости наслаждались песней и игрой свирели, дед Илие не раз сетовал:
— Так-то оно! Соловей — птица вольная! Вот бы сейчас сюда аппарат с лентами. Послушал бы он меня да передал всему свету песню деда Илие Корбя…
Перевод с румынского А. Исадченко.
АНДРАШ ШЮТЁ
НЕИЗВЕСТНЫЙ ПРОСИТЕЛЬ
«Дорогие товарищи, вечером я гнал корову домой, но вы сами знаете, какие коровы бешеные, когда у них теленок… Корова побежала, а на земле вилы валялись, она и напоролась. А за все в ответе я. Во всем он меня теперь упрекает. «Не смотришь», — кричит. Схватил кнут да как хлестанет меня по лицу. А по воскресеньям заставляет меня мыть ему ноги, потому что у него, дескать, болит поясница, а ему надо идти причащаться. А когда я отказался мыть, потому как у него на это жена есть, он снова хотел меня побить. И побил бы, кабы в это время его не позвали на улицу. Намучился я в этой жизни, не могу я больше здесь оставаться. Прошу вас, товарищи, помогите…»
Мозеш Фенеш, председатель колсельхоза, уже немолодой, седоволосый человек, изумленно поднял голову от листа бумаги, исписанного крупными, корявыми буквами, и пожал плечами. Не понимаю, что это за заявление? И какими словами начинается-то! Все остальные заявления написаны коротко и ясно: «От такого-то. Примите меня в коллективное хозяйство».
— Что же это такое? — вскипел он. — Человека бьют кнутом. Слыханное ли дело? В наше-то время! И почему этот несчастный не ответил обидчику тем же? Кнутовище о двух концах, да и кулак есть у каждого человека!
Фенеш перевернул густо исписанный лист тетрадной бумаги. В конце письма стояла подпись: «Ференц Сакач, крестьянин-бедняк».
Но ведь село у них большое, живут там четыре тысячи человек! Разве упомнишь всех крестьян-бедняков?
Заявление это совсем расстроило и разозлило Фенеша. Ну что за беспомощное существо этот Сакач, который позволяет так обращаться с собой. Казалось, кто-то из далекого страшного прошлого взывал к нему: «Дорогие товарищи, не бросайте меня, возьмите с собой!»
— Товарищ Капор! — крикнул он в соседнюю комнату. — Кто принес заявление?
— Которое?
— Ну, этого самого Ференца Сакача.
— Не знаю, — отвечал скучающим голосом бухгалтер.
Фенеш нахмурился, достал очки. Обычно он пользовался очками только по вечерам, но сейчас, словно ожидая от очков помощи, он, в виде исключения, надел их на нос и снова принялся читать заявление:
«…Обидно, что товарищ Дудаш отказал мне: «Нет у тебя земли, поэтому мы не можем принять тебя в колсельхоз». Но я проверял: есть у меня немного пшеницы, жалко, не знаю сколько. Надо бы ее, товарищи, смерить. Ежели нужно, я сдам в кооператив пшеницу. Потому как я очень хочу жить в колсельхозе. А здесь меня по утрам кормят мамалыгой, в обед тюрей, а вечером — опять мамалыгой; вот уже два года, как мне не доводилось есть яичницы — хотя бы из двух яичек. Хозяин говорит: яйца, мол, нужно отдавать государству для товарообмена. Продает он их втридорога, и, когда придет домой с базара, бумажник у него вот-вот лопнет от денег… Я ему как-то пожаловался, что зимой обморозил руки и теперь их каждый раз ломит в непогоду. А хозяин и говорит: «У меня тоже ноги обморожены. Еще в первую мировую войну. Но вот видишь — ничего со мной не случилось. Так что все это пустяки». А ведь я — тоже человек, хоть хозяин обращается со мною, как с последней собакой… Поэтому очень прошу вас, примите меня в колсельхоз. У меня еще и с семьей трудности. Правда, старуха моя уже не работница. Она даже во время еды засыпает, но сам-то я уж буду стараться. Я всегда был честный человек, непьющий и в фашистских партиях не состоявший».
