Новелла современной Румынии - [190]

— Ну, того сфотографировали за то, что он посеял кукурузу квадратно-гнездовым способом и был передовиком на весенних полевых работах, — возразил другой, — а деда Илие за что фотографировать? За то, что он служит сторожем в колсельхозе и слушает, как собаки ночью брешут?

— А что ж, если дед Илие сторож, то он не заслуживает, чтобы его сфотографировали? — спросил я.

Наш разговор закончился тем, что мы стали заглядывать в окно, стараясь разглядеть, что делается в сельсовете. А посмотреть было на что. На столе стоял ящик, похожий на радиоприемник, какой у нас в клубе. В этом ящике были какие-то колесики, на которые наматывались ленты. Позже наша учительница Наталия Костин разъяснила мне, что эта чертовщина называется магнитофоном. Девушка в синем халате возилась у аппарата с проводами. За другим столом сидели председатель и профессор, а перед ними стоял дед Илие и рассматривал развешанные на стенах фотографии. Они все приглашали деда сесть, но тот упирался. Профессор его расспрашивал:

— Та-ак… стало быть, вы и есть дед Илие.

— Да, покорно благодарим! — вздыхал он, смущаясь и теребя свою соломенную шляпу величиной с доброе колесо.

— Мда… Ну и как вы поживаете?

— Ничего, хорошо, благодарим.

Наступило неловкое молчание.

— Семья у вас есть? Что поделывает жена?

— А что ей делать? Сидит дома.

— Вы в колсельхозе, дедушка, не так ли?

— Да. В этом году вступил.

— Ну и как, хорошо в колсельхозе, а?

— Да, хорошо, благодарствую.

Увидав, что дедушка скуповат на разговоры, профессор открыл густо разлинованную тетрадь и заявил:

— Дедушка, у нас в стране идет культурная революция, и вы должны помочь ей своим талантом.

Но дед по-прежнему был смущен и молчал: он не понимал, что случилось с культурной революцией, о которой до сих пор он ничего не слышал. Он нахмурился и пробормотал с досадой:

— Даже не знаю что ж вам сказать. Староват я, чтобы помогать революции, и…

— Погодите, дедушка, — взял его в оборот наш председатель Гоян, — про культурную революцию я вам расскажу потом.

Ничего не понимая, дедушка Илие замолчал.

— Дедушка, — продолжал профессор, — вот мы с девушкой приехали специально, чтобы повидать и послушать вас. Нас информировали, что вы знаете одну старинную чабанскую балладу.

Дед Илие продолжал смущенно молчать. Его выручила девушка:

— Дедушка, мы слышали, что вы хорошо играете на свирели и знаете старинные песни. Слух об этом дошел до Бухареста, и мы очень хотим научиться вашим песням.

— Гм, я-то пою, что ж мне делать, — наконец осмелел дед. — Бог дал каждому что-нибудь, чтобы он веселился: цыгану — скрипку, а чабану — свирель. Только вы сами знаете, что свирель — это свирель. Что в ней хорошего? На ней можно играть только здесь, в деревне, вместе со сверчками. Слушает ее только здешний народ, крестьяне… А в городе что ей делать, если никто ее не понимает? В городе играют на радио, граммофоне…

Наш председатель от нетерпения заерзал на стуле.

— Погодите, дедушка Илие. Теперь ведь совсем не то, что было когда-то: в городе нет больше бар. Кончено с ними. Там такие же люди, как мы, и им тоже понятна свирель. Лучше сыграйте что-нибудь товарищам, а то они приехали издалека и зря теряют время.

— Да я не знаю, смогу ли толком сыграть, — стал сомневаться старик. — Сами знаете старинную поговорку, что соловей в клетке не поет.

— Да здесь вы среди хороших людей, дедушка, среди друзей, — вмешалась девушка, возившаяся у аппаратуры. — Вы не в клетке, — обиженно усмехнулась она.

Но дед Илие стоял на своем; казалось, он думал про себя: «Что бы вы ни говорили, но я тоже кое-что понимаю».

— Ладно, дедушка, ладно, начинайте-ка свою песню. Не съедят вас эти люди, — подбадривал его председатель.

Они чуть не силком усадили его на стул и придвинули вплотную микрофон.

— Дедушка, — объяснила ему девушка, — играйте перед этой вот игрушкой, перед микрофоном. Погодите, я вам сейчас объясню. Этот аппарат вбирает в себя песню, записывает ее на ленту, а потом споет ее вместо вас по радио.

Председатель забеспокоился.

— Слыхали, дед Илие? Так что будьте поосторожней, а то испортите людям все дело; ведь по радио вас будет слушать вся Румыния и даже весь мир. И если что-нибудь получится не так, неладно нам будет.

— Да не пугайте вы исполнителя, дорогой товарищ, — вмешался недовольно профессор. — Пусть себе поет.

Но деду было уже не до песен. Он с ужасом водил глазами вокруг себя и был бы счастлив, если бы потолок рухнул на него, чтобы все сразу кончилось. Затем он вздохнул так, что сдвинул с места микрофон, и поднес к губам свирель. Лица окружающих посветлели, словно ожидалось приятное сообщение. Девушка прошептала:

— Ну, наконец наш соловей собрался петь.

Но вдруг дело приняло совершенно неожиданный и грустный оборот. Не успел дедушка Илие пропеть и нескольких слов песни, как сбился и замолчал. Играл он плохо, как никогда раньше. От досады у него задрожали губы. Он растерялся еще больше, когда заметил, что и профессору не нравится его песня.

— Не получается, — стал он извиняться. — Больно сухая свирель…

Дед был рад, найдя за что ухватиться, чтобы восстановить душевное равновесие. Ему принесли кувшин воды, и он всю ее вылил на свирель. Потом он снова стал играть, но его песня не доходила до сердца: не было в ней огонька, хотя исполнял он ее без ошибок и без запинок. Окончив игру, он засунул свирель за пояс и стал вытирать обильный пот, выступивший на лице. Профессор нарисовал несколько точек и крючков в своей густо разлинованной тетради, а затем указал девушке на аппарат. Девушка улыбнулась деду.