Новелла современной Румынии - [167]
К вечеру я вышел на шоссе. Мною овладело равнодушие к своей судьбе. Теперь мне все равно, что бы ни произошло со мной. Никакая сила не в состоянии теперь остановить меня; я развязываю узлы платка, но а этот миг за моей спиной раздаются сердитые автомобильные гудки. Это легковая машина. Я быстро прячу свой сверток в карман и делаю широкие жесты рукой. Хочу остановить машину. Она действительно останавливается возле меня. У баранки — немецкий солдат. Только этого мне еще не хватало!
Спокойно приближаюсь к машине. К своему удивлению, я не испытываю ни малейшего страха.
— Я матрос дунайского пароходства, — говорю я и предъявляю свое удостоверение. — Мне нужно в Пешт.
Солдат знаком велит мне сесть в машину.
Сидя рядом с шофером, я забываю на некоторое время о голоде. Затем мой желудок вновь начинает протестовать, но я храбро терплю. Солдат не должен догадаться, что я голоден. У него могут возникнуть подозрения. Стараюсь из всех сил не задремать.
Уже занималось утро, когда мы прибыли в Будапешт. В центре города я прошу высадить меня. Шофер останавливает машину. Я вежливо благодарю его и направляюсь домой. Мне стыдно вытащить свой хлеб на улице. Не знаю почему, но у меня впечатление, что голодный больше бросается в глаза, чем сытый. Нащупываю хлеб в кармане, и мое сердце переполняется благодарностью к раввину. В сущности говоря, это он меня спас. Кто знает, что бы со мной стало, не будь у меня этого ломтика хлеба! Уже совсем близко от дома меня останавливает военный патруль. Чувствую, как кровь приливает к моим щекам. Я молчу, чтобы дрожью своего голоса не выдать себя.
— Ваше удостоверение личности! — повелительным голосом говорит толстый старшина.
Вытаскиваю свое матросское удостоверение и протягиваю ему:
— Я матрос.
Старшина перелистывает немецкое удостоверение, вертит его в руках, затем поворачивается к остальным:
— А ну его ко всем чертям, это немец.
Хорошо, что я молчал. Коротко, по-немецки, отдаю честь.
Наконец я дома. У меня нет сил отвечать на все расспросы жены. Валюсь на кушетку, но не могу заснуть. Запах еды щекочет мои ноздри. Я вспоминаю о хлебе еврея. Вытаскиваю сверток из кармана и с улыбкой начинаю его разворачивать:
— Вот что меня спасло!..
— Этот грязный платок? Что у тебя в нем завернуто?..
— Ломтик хлеба.
Вдруг комната начинает вращаться вокруг меня. Я ничего не вижу, кроме небольшой дощечки, выпавшей из платка.
— Спасибо тебе, раввин!
Перевод с румынского Л. Котляра.
ИШТВАН НАДЬ
ЭТО РАВНОСИЛЬНО ПОБЕДЕ
Давайте пройдем на место действия нашего рассказа. Дорогу нам преграждает смолистая, горьковатая, клубящаяся облаком пыль. Поэтому все здесь, как на мельнице, поседело от пыли: и свисающая с потолка паутина, и выкрашенные в черную краску станины машин, и даже солнечные лучики, пробивающиеся сквозь стеклянные, в железных оправах, очки окон. Склонившиеся над машинами люди почти совсем белые, будто в муке. Хотя никакие они не мельники, а деревообделочники. Впрочем, и они мелют: перемалывают бревна, кормят ими зубастые машины. А те за один-единственный день могут сожрать целый еловый лесок, выбросив взамен из своих пастей заготовки оконных переплетов и дверных рам. В соседних цехах остается только их сколотить и посадить на клей.
Однако давайте знакомиться!
Дядя Михайка — мастер, механик и, как говорят рабочие, нянька всем здешним машинам. Он все время прохаживается между станками и внимательно слушает. Следит за их непрестанно меняющимся гулом. Знает все оттенки шума каждого мотора, каждой машины. Знает, когда какая из них работает с перегрузкой.
Под его надзором девять станков. Он даже по ночам думает о них. Жалеет их. Помнит, где у какого станка слабое место, где нужно заменить пружину, у которого следовало бы переменить приводной ремень, чтобы он лучше тянул. Из-за машины дядя Михайка готов поругаться и даже полезть в драку. А когда кто-нибудь зазубрит резец станка, он убить готов такого бездельника.
Вообще же это на редкость тихий человек. На собраниях его и не слышно. Дома своих детей он никогда не колотит и даже не ругает. Но станки он в обиду не дает.
Дяде Михайке хотелось бы, чтобы доски так гладко отстругивались на станке, что их не приходилось бы зачищать наждаком, а можно было бы прямо пускать в покраску или полировать. Сколько драгоценного времени было бы, если бы ему удалось достичь желанной цели.
Но ведь все дело в этих проклятых досках! Какой-нибудь пильщик или сортировщик равнодушно наступит на доску ботинком, облепленным песком, а здесь в деревообделочном зубрятся резцы. А кроме того, война: сколько она принесла бед. Уже четыре года, как она отгремела в этих краях, но до сих пор все еще вредит. Строгаешь или пилишь, казалось бы, хороший кусок дерева, и вдруг — искры из-под резца или обрывается полотно пилы! Оказывается, где-то в теле дерева притаился свинец или осколок гранаты. Проклятые гитлеровцы! Отступая, они без разбора палили по лесу из автоматов.
Дядя Михайка устал предупреждать пильщиков на циркулярной пиле:
— Гляди в оба, Петер Кеше. Ради бога, не наскочите опять на пулю.
Он имеет в виду и подавальщиков, но они все время забывают о его предостережении. Некогда им внимательно осматривать или очищать от песка каждый брус: циркулярщики, в особенности бригада Петера Кеше, нажимают все яростнее. И подавальщики еле успевают за ними. Как будто одной физической силой возможно одолеть бригаду Дежё Балинта! С тех пор как молчаливый Балинт выдумал свой разметочный станок, его бригада заняла первое место среди всех соревнующихся. А придумал он вот какое приспособление: подставка в виде стола, на ней вращающаяся на оси рама, в раму вставлены двенадцать кусков ленточной пилы, зубьями кверху. С помощью этого приспособления одним движением руки можно одновременно наметить на уложенных на стол рейках точки для двух сверлений и двух долблений. До сих пор каждое место в отдельности размечалось карандашом. Теперь же благодаря этому изобретению экономится уйма времени и карандашей, да и разметка получается более точной. А рабочий, который раньше помогал разметчику, перешел на второй сверлильный станок.
