Ночной корабль - [17]

Бесполый паж, с коробкою румян…

Ему в ту ночь принадлежало слово,

И огненным восторгом обуян,

Он меч занес, – но вдруг очнулся снова,

От сладких вин и темной крови пьян,

И понял: не ему играть злодея,

Ни Борджиа, ни Дориана Грея.

Литейный спит. Спят черные орлы,

Склонясь к венкам порфироносной саги.

Спит Летний Сад… Из темной, вьюжной мглы

Чуть бьют крылом невидимые флаги.

Но сквозь сугробов пенные валы

Следы саней, чертя на льду зигзаги,

Бегут за мной, и каждый острый штрих,

Взрезая лед, поет в стихах моих.

Куранты бьют. Медлительны и глухи,

Удары замирают в облаках…

Навстречу мне из стен выходят духи:

Плащи, ботфорты, снег на париках…

А вот и он, в надвинутом треухе,

С шпицрутеном в протянутых руках, –

Безумный Павел, бедный царь нерусский,

Затянутый в мундир – для сцены – прусский.

Играли все в те дальние года,

Играли все в том городе миража.

Фантазии зеленая звезда,

Куда ни посмотрю, одна и та же.

Полет и срыв, и счастье, и беда,

Минутных драм причудливая пряжа

От тронных зал до стойки в кабаке

Разыгрывалась в творческой тоске.

И не она ль, крылатая, упала

В альпийский снег, за тридевять земель,

Как будто ей России было мало,

И в итальянском небе крылась цель!

Там рев слонов и трубы Ганнибала

Еще гремят сквозь горную метель,

Там шалый генерал, в восторге диком,

Слонам ответил петушиным криком.

Мой карандаш бежит. А ночь кругом

Уже не та, не наша, – дождевая.

За каплей капля точит сонный дом,

Вдоль мокрых стен журчать не уставая.

Над отслужившим письменным столом

Свеча горит и меркнет, чуть живая,

И Петербург, стихи напевший мне,

Свернувшись, лег в гравюру на стене.

Едва видна на миг оживших статуй

В гравюре пыльной призрачная рать.

Из темноты, с улыбкой виноватой,

Призналась муза, что пора ей спать.

Утомлена октавою тридцатой,

Закрыла я покорную тетрадь,

Настал антракт. И зреющее слово

Пусть отдохнет до действия второго.

Действие второе

День изо дня, едва больной рассвет

Крыш городских коснется желтым тленьем,

Аничков мост, Фонтанка, ряд карет

Дрожат в окне неясным отраженьем.

Мои дома прохожим смотрят вслед,

Ложатся вкось, испуганы круженьем

Людей, лотков, зонтов, телег, собак,

И, побледнев, отходят в полумрак.

Но есть часы, когда, двоясь в мираже,

Стекло к стеклу, они еще живут.

Вот фонари, театр, сугроб, и даже

В асфальте черном медленно плывут

Вход во дворец и часовой на страже.

Я открывать люблю, то там, то тут,

Рисунки снов, всё дальше, безрассудней,

На рубеже стихов и трезвых будней.

Забрезжил день. Пробил безвестный час.

Таких часов в земной судьбе немного:

Чуть жить начнем, и вдруг охватит нас

Глухой озноб, невнятная тревога.

В просвет окна глядит пугливый глаз,

Но тишина насторожилась строго

И руку занесла, чтоб уронить

Тяжелый нож и перерезать нить.

И тишина вошла, сгорев от блеска, –

Та тишина, в которой спят века.

В тот страшный час качнулась занавеска

Над сценой сцен, в порыве сквозняка,

И в улице пустой сверкнули резко

Серебряною лентой два венка:

Ни строгий ямб, ни лиры клекот медный

Не отразят той тишины победной.

Прижат к стеклу похолодевший лоб,

И я смотрю, окаменев сурово:

На уровне окна качнулся гроб,

Короткий сруб, некрашеный, сосновый,

И тихо вполз в нетающий сугроб,

В Аничков мост и в будку часового.

Какой актер, какой великий мим

Сумел блеснуть прощанием таким?

Мой старый шут, актер безмолвной драмы,

Вергилий мой на всех путях пера.

Где то вино, где та зима, когда мы

В костре стихов сжигали вечера,

Творили мир и разрушали храмы,

Что до луны возвысили вчера?

Как нищий Лир, ты отошел, без свиты,

В холодный склеп могильной Афродиты.

Ты принял роль и до конца донес,

Таясь от всех, дрожа над скрытым кладом,

Готовя день за днем апофеоз.

А смерть давно с тобой сидела рядом,

Но твой уход тайком от смерти рос,

И вот она следит бессильным взглядом,

Как ты встаешь, как ты, сойдя с ума,

Сверкнул пятном жемчужного бельма,

Как пестрый плащ провеял, торжествуя,

И навсегда исчез, пропав вдали

(Кто принудит мечту, навек живую.

Влачить крыло по рытвинам земли?),

Как ты швырнул колпак на мостовую,

И бубенец, кружась, умолк в пыли,

Как тень твоя вбежала легким бегом

В тень Петербурга и закрылась снегом.

И там, в веках, как драгоценный груз,

Неся стихи, дремавшие под спудом,

Слагает их к ногам любимых муз,

И бронзовые лиры важным гудом

Поют в ответ, и грозди снежных бус

Летят в туман, и тусклым изумрудом

В серебряной Неве отражена,

Мерцает петербургская луна.

1953

Из сборника «ОДОЛЕНЬ-ТРАВА» (Москва, 1970)

ОДОЛЕНЬ-ТРАВА

В книжных лавках чужих земель

Редко выставлены в окошке

Наши книги. А нам как хмель –

Буквы русские на обложке.

Купишь что-нибудь наугад

И спешишь прочитать скорее,

И на несколько дней богат,

Будто выиграл в лотерее.

Купишь маленький, скромный том,

В глубь Европы упавший с неба,

И несешь под мокрым зонтом,

Как ломоть драгоценный хлеба…

Я в одной из книг, на ходу

(Был засыпан город метелью),

Набрела на свою звезду,

Травяную звезду под елью, –

Есть же в мире такие слова, –

«Одолень»… «Одолень-трава»!

Взглянешь в русское сердце книг –

И задышишь, как не дышалось,

И усталости в тот же миг

Не осталось! Где взять усталость,

Если бродишь в ясных полях,

В разнотравии, в разнолесье,

Видишь кос серебряный взмах

В переливах колхозной песни…

Покраснели от ягод пни