Ночевала тучка золотая... - [18]

– Вот здесь машинистка. Посмотреть? – предложил Курт.

Он открыл дверь. В просторной комнате стучали на машинках две девушки. Одна из них кокетливо повернулась к вошедшим на вертящемся стульчике, и по тому, как загорелись ее щеки и глаза, Нонне показалось, что у Курта с ней отношения не обычные.

«Интересно, есть ли у него семья?» – подумала Нонна.

Курт представил Нонну, и девушки, решив, видно, что она наследница теткиных капиталов, посмотрели на нее с такой нескрываемой завистью, так подобострастно, что Нонне стало не по себе. Она поспешно вышла из комнаты.

Курт провел ее к фрау Татьяне.

Пол огромного кабинета был застлан ковром. В переднем углу стоял письменный стол, возле которого разместились круглые столики с телефонами. В противоположном углу – диван, два кресла и ваза с искусственными цветами.

Тетя Таня оживленно беседовала с какой-то женщиной. Обе сидели на диване. Нонна поздоровалась. Женщина молча и неприветливо кивнула ей, но когда тетя Таня сказала, что это ее племянница из Советского Союза, она встала, пожала Нонне руку и без улыбки, пристально поглядела в ее лицо поблекшими, а некогда, видно, прекрасными глазами.

Тетя Таня пригласила Курта принять участие в разговоре.

– А ты, Нонночка, сядь пока за мой стол и минуточку подожди.

Нонна села в кресло и увидела на столе бронзовый бюст Пушкина.

Она удивилась и обрадовалась. Здесь, в далеком Мюнхене, это знакомое лицо было таким родным, что она приблизила бюст к себе и незаметно поцеловала холодную бронзу.

«Вероятно, только этот бюст и напоминает тете Тане о родине. Как могла она уехать сюда? Как могла Германия стать ее второй родиной?» – подумала Нонна и посмотрела на тетю.

Маленькая, моложавая, энергичная, она сыпала немецкими фразами. Она очень походила на отца Нонны и все равно была такой же чужой, как Курт Браун и та худая, высокая и в прошлом, видимо, очень красивая женщина. Даже болтливая Мария Ивановна, с которой Нонна ехала в поезде, была ей гораздо ближе родной тетки.

Курт подошел к столу и, загораживая Нонну спиной от сидящих на диване, сказал тихо:

– Эта женщина, Гертруда Юнге, была секретарь Гитлера. Я потом расскажу.

Он сделал вид, что поискал на столе какую-то бумагу, передвинул стопки книг, секунду помешкал и снова присоединился к разговаривающим.

Нонна с любопытством разглядывала секретаря Гитлера.

Эта женщина была свидетельницей страшных дел и даже в чем-то их соучастницей. Как было бы интересно обо всем расспросить ее. Кто она теперь? Что думает о том ужасе, которым наводнил мир ее фюрер? Чувствует ли она вину свою?

Гертруда Юнге сидела на диване, положив ногу на ногу, с открытыми худыми коленями. Несмотря на зимнее время, на ней была многоцветная кофточка без рукавов, с высоким, модным воротником, и узкая черная юбка.

Руки до кистей у нее были худые и дряблые, и Нонна удивилась, зачем она их открыла. А кисти рук – молодые и красивые, и такими же, почти не поддавшимися времени, были ее пышные, забранные кверху волосы с легкой проседью.

Она курила одну сигарету за другой, и, когда говорила или усмехалась (не улыбнулась она ни разу), виден был великолепный оскал зубов, увы, чуть-чуть испорченный золотыми коронками.

Потом, когда она ушла, тетя Таня сказала:

– Это очень несчастная женщина. Она работает сейчас секретарем в одном издательстве. Но ее много раз увольняли с работы именно за ее прошлое. А что могла она знать в двадцать лет? Ее взяли по мобилизации как отличную машинистку, и она попала сразу же в ставку Гитлера «Волчье логово» в оккупированной Польше.

– Я знаю, – сказала Нонна. – Я читала о ней. Я знаю, что эта женщина вместе с Гитлером и его последним окружением находилась в бункере под имперской канцелярией вблизи от Бранденбургских ворот и рейхстага в апреле тысяча девятьсот сорок пятого года… когда кончилась гитлеровская Германия и наши войска вступили в Берлин. Там произошло это страшное бракосочетание Евы Браун с Гитлером. Бракосочетание перед самоубийством… Гитлер диктовал этой женщине свои завещания…

– Он, – перебил Курт, – уходя, достал из кармана ампулу с цианистым калием и сказал секретарше: «Фрейлейн, мне нечего больше оставить вам на память. Думаю, что вам это теперь, как и всем нам, нужнее всего».

– Я знаю и это, – волнуясь, сказала Нонна. – Но она не отравилась. Она под шквальным огнем выбежала из бункера и спаслась в развалинах.

– Ей бог помог! – сказал Курт.

– Но как же она, эта женщина… – продолжала расспрашивать Нонна, – как могла она печатать на машинке его страшные приказы и завещания? Она же знала, видела, что делается вокруг. Она же знала о лагерях?

– Ей было всего двадцать лет, – сказал Курт.

– Зое Космодемьянской было семнадцать! – воскликнула Нонна.

– Но все приближенные фюрера были им очарованы, – примиряюще сказала тетя Таня. – Да и только ли приближенные? Он очаровал полмира!

– Очаровал?! – воскликнула Нонна. – Чем? Концлагерями?!

Она понимала, что с этими людьми бесполезно спорить.

Ей показалось, что даже имя Зои Космодемьянской было им неизвестно. В этот миг она негодовала на себя за то, что приняла приглашение и приехала в эту страну.