Ночь умирает с рассветом - [46]

Антонида Николаевна рассмеялась, легонько обняла Лушу.

— Ленину не надо про это, — сказала она. — Неизвестно еще, как у нас получится. С детьми я буду, конечно, а со взрослыми, не знаю как... Не успеть мне, пожалуй... Тетради проверить, подготовиться к урокам... Потом ты же знаешь...

— Ничего, — одобрила Луша. — Трудненько будет, понятное дело. После мои Кеха с Ваней из Москвы прибудут, пособят тебе. Они же образованные заявятся...

Подружки расстались на крыльце. Луша медленно спустилась по ступенькам и вдруг вспомнила:

— Забыла ведь... Сколько у меня всякой всячины накопилось, даже запуталась. Ведь Петька домой собирается!

Только ушла Лукерья, вернулся Антонидин родитель — распаренный, злой. Закричал с порога:

— Какого лешего, прости господи, сидишь сложа руки? Из сил выбиваюсь, по дому от тебя никакого толку. Капусту нынче сам солил, грибы один собирал. Голубицу не доварила, погляди в кладовке, — вспучилась, из логуна лезет. Погубила ягоду... Иди, постылая, перебери в сарае рыбу, слежалась она, топором не разрубить.

Антонида собралась было огрызнуться, но засовестилась: ведь верно, совсем перестала помогать отцу по хозяйству. Раньше и на рыбалку с ним ходила, и в лес по грибы, по ягоды, и на огороде работала. А ведь девчонка была, гимназистка, только на лето приезжала домой. В этом году отец христом богом молил мужиков, чтобы помогли управиться на рыбалке с сетишками. Запас все же рыбешки, сам накоптил у Луки. После ругался, что Лука живоглот, дорого содрал за коптильню.

— Ладно, папа, сейчас сделаю, я с этой школой и правда все дома забросила...

Антонида понимала, что не школа тут виновата. Только Василий в голове у нее. Он отбил от дома, от отца, от всей жизни. Тяжелая забота, неизбывное горе... Антонида плакала чуть не каждое утро: ведь скоро будет всем заметно, не скроешь...

Скорей бы все устроилось, было как у других: твердо, определенно. Василий какой-то непонятный: то очень ласковый, то вдруг грубый. Сколько раз заговаривала, что пора жить вместе, скоро из дому не выйти, смеяться станут. Ничего не хочет знать... «Ладно, говорит, залеточка. Придет и наше время».

Жизнь в деревне всегда на виду. О каждом ведомо, как он живет, в чем нуждается, о чем думает. Лукерье был не совсем понятен Василий Коротких. Ясно, что бедняк, перебивается с хлеба на квас, но кто он, как жил до Густых Сосен? Спрашивала отца, он тоже ничего не мог сказать. Подобрали в тайге больного, голодного и все. Рассказал, будто бежал от семеновцев, что они захватили его в суматошное военное время. Если бы из богатых, если против советской власти, зачем было бежать от белых, убивать свояка, маяться одному в лесу... И тут в селе болезнь его подорвала, ничего не посеял, даже картошки не посадил. Лука и Нефед выручают пока, но они известно какие люди — за так ничего не дадут, после обдерут до последнего, работать на себя заставят, с ними только свяжись. Поп подсобляет ему маленько... Василий тихий, ни в какие дела не лезет, живет незаметно. Все о боге разговаривает. Ну и что ж, пускай, кому от того вред?

Другие деревенские тоже так думают: спокойный, безвредный человек. После болезни ни к какому настоящему делу пока неспособен, вызванивает на своей колокольне, ему это лучше, чем сидеть сложа руки.

Лукерья шла от Калашникова, с заседания партийной ячейки, ее первый раз туда позвали. Через несколько дней великий праздник — третья годовщина Октября. В новой школе будет сходка. Отец говорит, надо рассказать всем в деревне, что наконец-то Чита освобождена от семеновцев. Вот радость-то какая, скоро мирная жизнь.

После сходки будет торжественное открытие школы.

Лукерья шла мимо глухого, высокого забора, которым огородил свою избу Лука. Вспомнила с грустью, как робко стучалась когда-то в его калитку, просила корму своей подыхающей корове. Дети у него какие... Парень, однако, совсем большой стал... Лука не выпускает его за ворота. Когда ни пройди мимо, за забором тихо, словно все вымерли или ходят на цыпочках. Жена у Луки все болеет, говорят. Непонятная жизнь за глухим забором. Сам-то все копит богатство, а на что оно ему? Кому оставит?

Она прогнала эти мысли, подумала: надо сказать девкам, пускай к празднику еще раз вымоют в школе пол, протрут окна. Там, верно, Антонида обо всем позаботилась, Фрося ей помогает, но все же...

В школе был устроен субботник.

В день праздника, когда народ собирался в школе, Лука зазвал со двора работницу Фросю, спросил, пойдет ли она на сходку.

— Я-то не пойду, — хмуро проворчал Лука, — чего мне там... Не великая радость, праздновать ихнюю революцию. А ты, ежели надо, сходи. Все сделаешь по дому и валяй...

— Антонида Николаевна говорила, прибраться бы после сходки, — несмело сказала Фрося. — Мужики накурят, окурков набросают, наплюют. А у ней занятия скоро, надо, чтоб чисто...

— Знаешь, Ефросинья... — непривычно мягко заговорил Лука. — Такое дело... Как тебе растолковать? Ты, девка, только не смейся... Этот мой дурень все пальцем в окно тычет на школу, бубнит, а понять невозможно... Чего-то ему забавно, что ли... Али новый дом нравится... Давеча меня за руку тащил туда. А как я с ним пойду, мне невозможно. Соображаешь?