Ночь умирает с рассветом - [45]

— У нас в деревне школу построили, — напомнил Василий.

— Сжечь! — взвизгнул Лука. — Который раз говорю: сжечь.

— А изловят? — Нефед вытаращил от страха глаза.

Василий шепотом повторил слова, слышанные в городе от лысого:

— Изловят, не помилуют.

В избе стало тихо. Лука дрожащей рукой налил всем по чарке.

— Как сынок у тебя пожинает, Лука Кузьмич? — спросил вдруг Василий. Он словно забыл, о чем они только что говорили.

— Чего ему, — махнул рукой Лука. — Дурак он дурак и есть. Приберет господь, я пудовую свечку поставлю...

— Пошто ты о сыне так? — Василий с осуждением посмотрел на Луку. — Бога не боишься... Куска сыну жалеешь, что ли?

— Какой там кусок, — рассердился Лука. — Живу в смертном страхе, того и гляди пожар учинит, по миру пустит. Спички от него прячем, поджигать горазд. Лонись чуть всех нас живьем не спалил, вместе с избой. Поджег, стена полымем занялась, едва уняли. Невступный идиот. Верно говорят: чужой сын дурак — смех, а свой дурак — смерть.

Лука хватил свою чарку, заел рыжиком, сердито спросил Василия:

— Тебе какое до него дело? Чего меня растравляешь?

— Ничего я, так, — усмехнулся Василий. — Мне-то что... Видение недавно было, вот и вспомнил.

— Какое еще видение? — расхохотался Нефед. — Баба голая?

— Не, — Василий свел вместе белесые брови, насупился. — Быдто Иисус Христос спустился с неба, прямо, понимаешь, в Густые Сосны. Не по земле переступает, а плывет по воздуси...

Нефед расплылся в улыбке, зажал рот рукой.

— И говорит нам с вами Христос своим божьим голосом: благословляю на святую битву с антихристом. Ничего, мол, не жалейте для господнего дела, не ропщите, и да воздастся вам сторицею.

— Брешешь ты, — поморщился Лука. — А мы уши развесили.

— И дал мне господь вот этот коробок, — Василий вытащил из кармана коробку спичек. — И возвестил он: вложи коробок в руку безгрешного, безвинного отрока, пущай он сотворит суд мой, — Василий перекрестился. — Доподлинные слова господни передаю...

Стало совсем тихо, мужики отрезвели, со страхом посмотрели на Василия. Нефед взял у него коробок, протянул Луке, хмуро сказал:

— Отдай своему болвану. Он и есть отрок безгрешный, безвинный, Иисусов избранник. Пущай сотворит суд господень.

— Чего удумал, паря? — осипшим голосом спросил Лука, отстраняясь от коробка. — Он же сам сгорит, погибнет... Дите же.

— Какое он дите, — тем же хмурым голосом возразил Нефед. — Бревно он безмозглое. И не погибнет, дураки живучие. Из самого пекла выскочит. А не выскочит, не велика утрата, свечку поставишь на помин души.

— Дите... — простонал Лука. — Сын он мне.

— Дурака поймают, какой с него спрос, — усмехнулся Нефед. — Давайте еще по чарке, мы под капусту не пили.

Еще летом, когда Антонида выйдет бывало из дому, за ней бежали деревенские мальчишки, цеплялись девчонки, тащили на берег озера, где склонилась к воде кустистая черемуха. Антонида рассказывала о школе, о там, как они станут учиться. Когда вернулась из города, ребята чуть не каждый день собирались у нее под окном, просили показать книжку. Антонида приносила букварь, усаживалась на лавочке, читала сказки. Будто, всамделишная учительница...

И взрослые стали с ней куда сердечнее. Никто не называл поповной, величали Антонида Николаевна, а то и учительницей.

«Какое доброе, ласковое слово — учительница, — с тревожной радостью думала Антонида. — Какое хорошее слово... Придут ко мне незаметные, немножко испуганные, любопытные дети... Все им интересно, все хочется узнать. Смотреть будут на меня во все глаза...»

Когда стало холодно, несколько раз прибегали к ней домой: Антонида заметила, что у нее дома они стеснительные, робкие, им вроде не по себе. «Как-то будет в школе?» — забеспокоилась она.

Последнее время она реже встречалась со своими будущими учениками, кивнет головой на улице и пробежит мимо — все некогда, голова забита беспокойными думами, полно всяких тревог...

— Скоро нам в школу, Антонида Николаевна? — спрашивали ребята.

— Скоро теперь, — торопливо отвечала Антонида. — Потерпите... В ноябре.

Лукерья тоже часто заговаривала о школе. Недавно зашла, долго сидели, дружно беседовали о разных делах. Перед уходом Луша сказала:

— Я ведь вот за чем приходила... Письмо от братишек получили, мы с тятенькой даже распечатать боялись: вдруг какая беда стряслась. — Она засмеялась. — Ничего у них, будто все ладно... Диму только куда-то перевели. А Кеха и Ванюшка и правда из ума нас выбили: их в самую Москву посылают, на какие-то главные курсы, на командиров однако... Не пойму, чего их туда несет...

— Это же здорово! — возбужденно проговорила Антонида. — В Москву... Боже мой, даже во сне не привидится...

— Может, самого товарища Ленина повстречают, — щеки у Луши зарделись. — Владимира Ильича... Вождя мирового пролетариата. Подошли бы к нему, рассказали как у нас... Мол, живем ничего себе, помаленьку налаживаемся. Школа новая, Антонида Николаевна учительница.

— Ну уж... Очень ему интересно.

— А как же! Даже непременно надо ему знать. Пущай порадуется... Ко мне взрослые парни и девки ходят, в один голос ревут: хотим учиться! Правда... Я говорю, Антонида Николаевна согласная будет вас обучать. Днем с ребятишками, а вечером с вами. Если товарищу Ленину рассказать, он знаешь, как похвалит тебя?.. Правильно, скажет, затеяли...