Ночь умирает с рассветом - [44]

Такой он был растерянный, что Антонида даже улыбнулась.

— Надо было сразу сказать, я тебе не чужая.

— Не чужая, не чужая, — обрадовался Василий. — Приходи сегодня...

— Не жди, — сухо отрезала Антонида. — Не приду. Что мне за радость? Ты и в малом не хочешь помочь.

— Залеточка... — зашептал Василий. — Да разве я что... Приходи, принесем мы из подвала стеклышек. Я был в школе, глядел: все готово, а стекла нету. Как можно супротив общего дела? Бог простит... Для тебя, чего пожелаешь, сделаю, какой хоть грех преступлю.

Антонида недоверчиво взглянула на него.

Ночью Василий и Антонида вынесли из подвала ящик оконного стекла. Василий не пожалел, спалил целый коробок спичек, оглядел подвал. Когда вышли на воздух, ключ положил себе в карман, сказал, что может еще понадобиться

Антонида заметила, что Василий сильно прихрамывал, спросила как можно участливее, что с ним такое.

— Нога помороженная, к холоду чувствительная... Надобно распарить и полегчает.

Антонида осталась у него, под утро растопила печь, нагрела воды, налила в окоренок, Василий поставил туда ноги, она потом обернула их теплым платком, уложила его.

— Милый, — зашептала она, пристраиваясь рядом, — родной... Как мы дальше будем? Не могу я так, извелась... Дня без тебя не в силах... Ну что ты молчишь?

Василий заворочался, завздыхал.

Антонида села, закрыла лицо руками, заговорила надорванным голосом:

— Что ты со мной сделал? Где моя гордость? Ноги тебе мо́ю... Отца забыла, подруг забросила... Думала о большой жизни... комсомолкой хотела стать... А теперь что? Кто я теперь? Что ты натворил, Василий? Ласки выпрашиваю. Взгляни на меня, я молодая, красивая, жить хочу... Я о счастье пеклась, а что ты мне дал?

Слезы перехватили ей горло, она шептала, не помня себя.

— От всего отреклась, ничего, никого у меня нет, кроме тебя. Прикажи, отца родного убью. Делай со мной, что хочешь. Только не молчи... — Она схватила руку Василия, прижала к своей груди. — Не молчи, слышишь... Ты не смеешь жить без меня, не позволю! Задушу, задавлю своими руками!.. Ну, отвечай.

Василий несмело сказал:

— Корова у нас будет.

— Какая корова? — ничего не понимая, спросила Антонида.

— Обыкновенная. Выиграл у Луки Кузьмича.

— Мы будем жить вместе? — счастливо засмеялась Антонида. — Ты мой муж, да? Пусть у нас будет корова... Захочешь, разведем овец, коз, свиней... Стану ходить за ними. Все сделаю, только прикажи. — Она склонилась, погладила его редкие волосы. — Ты будешь счастлив. И я счастлива. — Она засмеялась нежным, девичьим смехом. — И наш сын будет счастлив.

— Чего ты сказала? — Василий приподнялся, сел.

— Наш сын.

— Не мели, беспутная.

— У нас будет сын.

Василий лег, закрылся с головой одеялом и больше не сказал ни одного слова. Антонида посидела, поплакала и ушла, хлопнув дверью.

За ночь приморозило, чуть припорошило снежком. Старики сулили, что зима будет ранняя и студеная. Ветер гнал по дороге легкие белые бурунчики, сметал их в канаву.

На телеге сидели Нефед, Лука и Василий. Разговаривать на ветру не хотелось, ехали молча, покуривали. По очереди слезали с телеги, шагали рядом, — чтобы согреться.

В большом селе Воскресенском у Луки и Нефеда было много знакомых. Остановились у мельника Серафима Леонова, к которому у них было дело. Вошли в просторную избу, перекрестились у порога. Хозяева засуетились, усадили гостей за стол. Пока толковали о погоде, о мелких деревенских новостях, хозяйка собрала перекусить. Серафим, тощий, вертлявый мужичонка, собрался в кладовку за самогонкой, Лука остановил его:

— Не мельтеши. Мы припасли.

Чинно выпили, заели жирной соленой рыбиной, хрустящими огурцами, розовыми скользкими рыжиками, крутыми яйцами.

— Хороша самогоночка.

— Первач.

— Рыжики, как живые, сами проскакивают.

Настоящего разговору не получалось. Лука, Нефед и Серафим выпили еще, под горячую картошку с мясом. Василий воздержался. Раньше всех первач стукнул толстого Нефеда: на лбу выступили крупные капли пота, он стащил с плеч куцый пиджак.

— За товаром еду, — вяло проговорил он. — Торговля, никакого прибытку... Хоть волком вой.

— Завоешь тут, — сумрачно согласился Лука. — Большевики, язви их... Хозяйству полный разор.

Серафим осторожно подступил к главному:

— Наши, слыхать, все отступают... Семенов в Чите манифесты выдумывает, звонкими словами прельщает. Сила пока за большевиками, выходит... А мы посиживаем, хвосты поджали.

— Выжидаем.

— Чего выжидать? Красные и так на шею уселись, не вздохнуть.

Василий перестал есть.

— Мне все одно, какая власть, — сказал он, — абы хорошая жизня была. У меня богатое хозяйство содержалось, а теперь кто я? Бобыль... Этой красной власти многие поперек дороги встанут. — Он поспешно прибавил: — Я не о себе, вообще это, к слову.

Лука дробно рассмеялся:

— Дома ты куда смелее был.

— На тайной вечере господней, при затрапезной беседе с учениками своими, Иисус Христос не ведал темной души Иудиной.

— Эва, завернул, — изумился Серафим. — Нас трусишь? Не пужайся, не выдадим. Свои мы, большевиками обиженные.

Василий промолчал, Нефед же вдруг оживился, заговорил.

— Мы так понимаем, — зашептал он, — без толку сидеть нечего. А то дождемся новой беды, похуже... Вредить надо большевикам, пропади они пропадом. Так надобно: они построят, а мы сломаем... Они в другую сторону кинутся, а мы им палку в колеса.