Ночь умирает с рассветом - [48]

— Скажи, пущай перестанет. Сил нету слушать.

Мальчишка убежал, а с колокольни долго еще неслось:

— Бум, бум, бум...

Будто кто-то каялся в тяжком грехе.

Лука пришел на пожарище, когда люди уже расходились.

На пожар прискакали буряты из улуса Ногон Майла, мужики из Красноярова — помочь, но застали лишь тлеющие головешки, белый летучий пепел. Школа сгорела.

Собрались в избе у Егора, расселись, где смогли. Цырен со своими примостился на полу у теплой печи. Молча курили едкий самосад, не знали, о чем говорить. Егор сидел в полушубке, лицо у него было черное. Встал, хватил шапкой об пол, крепко выругался.

— Такая беда, ошалеть впору. Сколько сил на школу положено, не сказать. И стар, и мал работали. Новую строить, никого калачом не заманишь, стягом не загонишь. Детишки опять неучами останутся.

К дощатому, некрашенному потолку поднимался густой табачный дым.

— Вчуже больно, — вздохнул мужик из Красноярова.

— Беда, паря.

Все понимали, что Егор прав, строить новую школу деревенские нипочем не согласятся.

— Напакостил недоумок, царство ему небесное.

— Школу жалко, а бабу Луки и того жальчее.

Лукерья притащила на стол самовар, стаканы, хлеб, на стеклянном блюдечке подала сахарин. И ушла за свою занавеску, легла на койку — у нее болело под сердцем, ломило ноги. В голове гудело, перед глазами метались искры, крутился черный чад. «Школа сгорела: подпалил сын Луки. Сам погиб... А и живой остался бы, что с него возьмешь, с недоумка. Жена Луки погибла в пламени. Нет виноватого». Вдруг Лукерью словно стукнуло в голову: «А может есть виноватый? Мы же не искали, не подумали даже». Она с трудом приподнялась в постели — есть в селе злодей, ворог новой жизни! Как сын Луки оказался в школе, утром, да еще под замком? Нарочно заперли там и спички дали.

Лукерья хотела выйти к отцу, к мужикам, но не хватило сил — накатилась нестерпимая боль.

— Садитесь чаевать, — позвал мужиков Егор.

Все тесно расселись за столом, только принялись за чай, заскрипели ступеньки, в избу вошел поп — отец Амвросий, остановился у порога, стащил с головы шапку-ушанку. Мужики за столом растерянно переглянулись. Цырен негромко сказал по-бурятски:

— Русский лама...

Отец Амвросий перекрестился в передний угол, произнес:

— Хлеб-соль...

Было видно, что ему не по себе. Егор подвинул к столу свободную табуретку.

— С нами чаевать.

Амвросий скинул полушубок, повесил на гвоздик, сел за стол. Егор налил ему чая.

Никто не знал, о чем говорить с нежданным гостем. Он прихлебывал чай с сахарином и тоже молчал. Наконец, Егор не выдержал, спросил:

— Чего хотел, сосед?

— Чего хотел... — повторил Амвросий. — А ничего не хотел. Школа сгорела... Девка моя, Антонида, то без чувств лежит, то в голос ревет. Все, мол, пропало, хотела с пользой пожить, людям сделать добро, а вышло вон как... широким кверху.

— Мы и сами знаем, что широким кверху, — сердито пробасил Егор.

Амвросий будто не замечал неприязни в голосе Егора, продолжал:

— Строить новую школу мужики не захотят.

— Ну и что, — снова перебил Егор. — Молебен служить, что ли?

— Ты, Егор, не задирайся, — спокойно ответил Амвросий. — Надобно обмозговать, как быть.

Егор рассмеялся.

— Тебе-то, батюшка, какое дело до наших бед? Чего лезешь в чужой огород?

Амвросий помрачнел.

— И то верно, Егор, ничего мне... Я бы и не пришел, да девку свою жалко. Думала стать учительницей, а тут вон что...

— Погоди, Егор, — вмешался Калашников. — Надо послухать.

— Чего слухать? — вспылил Егор. — Видно, зачем заявился: мол, бедненькие братья во Христе, строили, строили, а получились головешки. Я хороший, мне вас жалко... А нам и без поповской жалости ладно.

— Ты, Егор, прежде вроде умнее был, — усмехнулся Амвросий. — Не хочешь слушать, и... — он замялся, потом решительно закончил: — И хрен с тобой, я уйду. Теперь вижу, зря приходил.

Он вылез из-за стола, сгреб в охапку свой полушубок, нахлобучил шапку и хлопнул дверью.

— И пущай катится, — зло сказал Егор.

— Выходит, ты и правда дурак, — с огорчением проговорил Калашников. — Поп вроде за делом приходил, так бы не заявился, а ты его чуть не в шею.

— Беги, догоняй, — огрызнулся Егор. — Не взыщи, мол, батюшка, Егор сдуру ляпнул.

— И побегу. — Калашников поднялся. — Надо же вызнать, зачем приходил... — В дверях задержался, сказал: — Дождитесь, я скоро.

Мужики пили чай, разговаривали. Выходило, что у бурят жизнь куда труднее, чем в русской деревне: богатеи, бывшие нойоны, ламы как и прежде держат бедноту в кабале, вроде ничего и не переменилось. Правда, власти у них поубавилось — недавно Бадма-ахай вздумал было выпороть за непочтение работника, раньше он частенько так делал. Не ждал, что худым обернется. Улусники освободили парня, стащили с Бадмы штаны, задрали ему халат, взвалили поперек седла, прикрутили ременными веревками и так нахлестали коня, что он с полдня катал по степи хозяина в таком недостойном виде.

— Земля и небо свидетели, — рассмеялся Цырен. — Святые боги, грешные люди видели почтенного Бадму без порток.

Скоро вернулся Калашников. Он был взволнован, прошел к столу в полушубке, торопливо заговорил:

— Поп-то за делом приходил. Осерчал на Егора ужасно, сначала даже разговаривать не схотел. Потом маленько смяк.