Ночь падучих звезд - [4]
Похоронят Сергея у склона той самой поросшей чернокленом балки, где находился блиндаж связистов, куда он частенько заглядывал и подолгу сидел, ожидая, когда повернется к нему девушка с настежь распахнутыми глазами. Замполит Лукашкин своим негромким будничным голосом прочтет по бумажке прощальную речь, только все увидят, как у него мелко-мелко будет дрожать рука, держащая белый листок.
А комбат Петрищев, старик Петрищев, как только едва отзвучит в раскаленном июльском воздухе сухой треск троекратного салюта — последнего солдатского «прости», — сильно припадая на раненую ногу, прямо от могилы пойдет куда-то в сторону и каким-то не своим голосом будет повторять: «Ведь совсем еще мальчик. Совсем мальчик…»
Потом все разойдутся. У могилы лишь долго будет виднеться маленькая, одинокая женская фигурка. Стоит ли говорить, что это и будет Ата — Атланта, телефонистка с промежуточного пункта связи, девушка с настежь распахнутыми глазами.
А спустя несколько дней линейный связист Ступачок своим навек простуженным голосом, подыгрывая на хриплой, посеченной осколками гармошке, споет солдатам песню, в которой будут безыскусные слова о том, как «коммунар молодой вел бойцов за собой и погиб он в бою за Отчизну свою». Потом эту песню повторит другой, переиначив ее на свой лад и добавив к ней свои слова. Потом третий, четвертый… Так эта песня и будет жить — песня о мужестве, песня о чистом сердце, песня о юноше-коммунисте…
Мне страшно хотелось оборвать свой рассказ на том месте, когда Сергей Воронич стоял в траншее среди тишины июльской ночи под благодатным звездным дождем. Вот так бы и оставить его — молодого, сильного полного любви к жизни! Но поступить так — значило бы отвернуться от правды. А этого бы мне никогда не простит Сергей Воронич. Никогда! Я в этом уверен, потому что хорошо знал Сергея и ту памятную ночь провел вместе с ним. Ночь падучих звезд. Ночь перед его бессмертием
Сергей Наумов
ПЕРЕКОП
Они появились под вечер. Трое в кожанках, словно чекисты. Худяков сначала принял их за районное начальство, но его смутил старенький, видавший виды «Москвич». Да и весь облик приезжих не вязался с представлением об исполкомовцах. Небритые лица, низко надвинутые фуражки с кожаным верхом, запыленные сапоги.
Худякова скрывал камыш. Но сам он видел и слышал все, что делалось на дороге. «Москвич» подкатил к самой воде. Двое стали быстро раздеваться, третий достал из багажника объемистый тюк. Он извлек из него туго скрученный бредень, и Худяков все понял. Трое приехали «по рыбу». Сердце у Худякова сжалось. Возле моста было самое глубокое место. Там дремала сейчас молодая щука — «шуругайка». Ее возьмут врасплох.
Давно уже на Боганке никто не брал рыбу так жадно и глупо. Деревенские баловались удочкой и уносили на уху. Заядлые рыболовы ездили на озера, коих было вокруг великое множество. Боганка же небыстро текла одна среди необъятной степи, и никому в голову не приходило перегораживать ее сетью.
Трое на берегу не мешкали. Высокий с худыми волосатыми ногами парень вошел в воду, держа палку от бредня перед собой. Он перешел реку выше моста и, выбравшись на берег, зычно крикнул:
— Вира помалу!
Двое на противоположной стороне торопливо зашагали от «Москвича» к мосту, низко согнув спины, преодолевая сопротивление воды.
— Трави шкоты! — натужно хрипел голый парень с волосатыми ногами. Он прошагал с бреднем по краю моста, низко, насколько позволяла длина рук, опуская палку в воду.
— Не надорвись, Лешка, — крикнул ему маленький, похожий на жука, чернявый мужик.
— Лешего бы не поймать, — усмехнулся третий, плотный, круглолицый мужчина в старых довоенных галифе.
— Своди бредень! — вдруг крикнул Лешка дурным голосом и рванулся к бурлящей у краев сети воде.
У самого берега билось что-то огромное и белое. Солнце еще не ушло за горизонт — и то живое, что билось в широкой горловине-западне, искрилось плоскими отколотыми кусочками луны. По мере того как трое тащили бредень из воды, осколки эти сливались в одну блестящую массу, и Худякову казалось, что в мотне бьется не рыба, а украденная с неба луна.
— Умеешь ты, Лешка, дела делать, — позавидовал чернявый мужик, когда сеть вытащили на берег.
— Сазанчики… Спите в квартирушках, а рыбка плавает, плодится. Серебрушки-окуньки, золотинки-щучки.
Лешка влез в синий шоферский комбинезон, лязгнул зубами, хлебнул из фляги и коротко взмахнул рукой:
— За работу!
— Слушай, Леха, а если она вверх уйдет? — спросил чернявый, надевая брезентовые рукавицы.
— Куда ей деваться? Вся наша будет, — оскалился Леха. — За самосвал с песочком не зря деньги плачены.
Солнце упало за горизонт, и от реки повеяло холодом. Худяков выбрался из камыша, прошел немного бережком и оглянулся. У моста вспыхнул костер.
«Утренней зорьки ждать будут», — подумал старик и погрозил в сторону костра кулаком. Он так и не решился окликнуть браконьеров. Он понимал: ему не уговорить приезжих выпустить рыбу обратно в реку, не справиться одному с тремя. За длинную жизнь Худяков насмотрелся разных людей. Эти были — волки. И еще понял Худяков: где-то вверху, а скорее всего в самом нешироком месте у лесопосадок, где Боганка делает поворот, браконьеры перекрыли рыбе ход. Двух самосвалов с песком вполне могло хватить, чтобы нарастить временную перемычку. Леха умел делать дела, но Худяков тоже кое-что умел в жизни. Трое оставили ему ночь. И он зашагал к деревне прямиком через степь, вспугивая сусликов, тревожа сонный мир полевых тварей. Трофим вскользь подумал о том, как хорошо было бы сейчас кликнуть на помощь сына. И тотчас прогнал эту мысль. Детей у Худякова не было.
